Harmonia praestabilita

Представь, на мгновенье  представь, я сижу под твоею дверью

скажем, рядом  с полукрестом отраженья оконной рамы,

в подъезде, открытом закату, ветрам, переменам.

Скинув рюкзак, согнувшись, сижу на ступеньках. 

Не пополнив свой счёт, не могу позвонить, прямо  дурак и фраер.

Не рассчитываю, хотя и надеюсь дождаться.

мне без разницы, где ты и с кем ты. 

Дождаться! Без  причин и резонов я трачу свободное  время,

но не уйду, потому что уже, потому что 

оказался в  болоте предустановленной гармонии. 

Этот город  выкормлен собственным лесом, напоен и выдавлен.

Выше крыш поднимаются  редкие ветки, вершины, и вот,

сквозь подъездные двери, закатное небо,

закатное небо, закатное небо, вместилище душ, о великое  небо!

(Понимаю, насколько  сам-то я здесь случаен).  

Там, наверху, выше птиц

прозрачнейший воздух

наворачивается  на крылья.

ни подъезд, ни людей не увидишь.

Души,

освобожденные от созерцания полупустот

созерцают свои отражения в каждой новой душе.

Мир им! Представь  себе ангела в боевом развороте.

это моя рука на твоих перилах.

Я сижу, привалившись спиною к стене, читаю

«Ангелологию» Готтфрида Вильгельма Лейбница,

не хочу никуда уходить.

Странно проходит вечер.

Сидел бы в лесу, на бревне, в этих же джинсах и  кепке,

но сижу теперь здесь, у тебя - заманила

обманка  предустановленной  гармонии. 

Вещи сосуществуют  в своём порядке,

здесь, как в  других домах, человечьих норах,

я – не вещь, и хотел бы исчезнуть, раствориться в перилах, в стене,  
в телекоммуникациях, в небе,

стать глазами  и пальцами, чтобы потом, истончившись

прозрачным войти  в твою комнату

тронуть книги  твои и кровать, серебристую мышку.

И увидеть тобою еще не прочитанные ноты,

не прорисованные  картинки.

Прозрачным, сквозь вещи, сквозь пыль, и сквозь стёкла. 

Жизнь среди  леса спокойнее жизни в песках.

Я размышляю  о счастье, в чужом подъезде.

Будто моё ожидание-это  примета порядка,

будто бы это  время не зря проходит;

выбрал тебя, чтоб моё странное время не пропало  даром.

Передаю своё время  в хорошие руки.

Собственноручно передаю за себя выкуп!

Высмеивая предустановленную  гармонию. 

Вечер гнётся на три стороны,

в этом городе нет  людей, представь,

без семьи и  без дома, но с «ангелологией» в  правой руке,

и с пустым телефоном  на поясе. Ученик Керкегора, я 

всё придумал в  одном мгновение, потому и согласен (почти) на всё.  

Ты не придёшь, ты вся в нелюбви, это предустановлено 

  август 2006, 2 сент 2007 

***************

По ночам  ему ничего не снилось.

  Мозг и  прочее всё заводились от пробуждения,

  к сожалению,

  случавшегося  всё там же.

  Завтракал. Умывался перед едой и после 

  изучал  свою с вечера бритую рожу

  в зеркале, и настраивался, настраивался.

  По утрам он, бывало, себя жалел.

  Всё остальное  время он был героем

  какого-то фильма, и относился к себе иронически.

  Тем более  - к так называемой личной жизни,

  и перспективам.

  Их смутность  скорее забавляла, чем раздражала. 

  Потом он, естественно,  делал свою работу,

  смотрел в монитор, уравнивающий классы,

  помня, что  делай, что должен и будь что будет,

   думая  о своём, иногда – стихами,

  белыми (незаконченными и непрерывными)

  иногда  он даже пытался запомнить всё  это, но толку не было.

  Работа! Вот  что занимало его внимание.

   

  Лето бухнулось  в осень, втягивая туда же

  всех, чувствительных к цвету неба и к перемене погоды.

  Кто ж  её хочет, зиму. Ты, что ли? Он

  был на остановке. С ним опять ничего не происходило.

  Приходил  автобус, всегда с людьми и без  мест,

  маленький,

  серенький,

  долгожданный.  

  Итак, просыпался, всё тот же и там же, и шёл  работать.

  Кто бы заметил, что всё это время он думал

  о возможности  проснуться рядом с Аней

  или, точнее, недалеко от Ани,

  ясно, вот  это бы было утро так утро!

  И вроде  бы Аня, судя по жестам, хотела того же.

  Или ему  так казалось при редких встречах. 

Этому нет никакого имени, ибо «любовь» - слишком грубое слово. Утром 

  он не думал о ней,

  но когда  оживал -

  первый  раз улыбался

  и нажимал  спусковой крючок.

  Запуская  паучьи сети, он

  знал о  её жизни

  больше, чем  она могла догадаться… однако,

  взыскуемая  Аня была ему недоступна,

  как сотовый  друга, уехавшего в Монголию. 

  Работа 

  напоминала  ему дурдом

  своей полной ненужностью в жизни большинства  людей.

  Ну, средство дождаться вечера и при том  – заработать.

  Он слишком  много хотел, чтоб иметь всё сразу,

  поэтому, вероятно, выжидал перемены ветра,

  накапливал  неразменное серебро, трудился,

  проектировал  для начала забодать осень. 

  Вечером он в тишине разговаривал сам с собой.

  Ел свою гречку,

  веселел, отходя от бессмыслицы местного климата,

  перед сном выуживал из сети

  тексты  какого-нибудь поэта,

  чьи стихи, не весёлые и не грустные,

  напоминали  ему сказку с откровенным намёком

  что и  с ним происходит, может быть, прямо сейчас, что-то сказочное,

  достойное…

  подумать  только, сколько всего за душой!

  Он выключал свет, как и все, отходя ко сну.

  Я люблю  тебя, думал он, засыпая. 

  Так он и  жил своей тихой, на редкость незаметной жизнью.

  Так начинался  год, который

  когда-то давно назывался «учебный».

  На вопросы  друзей «как жизнь молодая?» он

  отвечал: «да так,

  ничего, охуение в легкой степени». 

  8 сент 2007 

Стихи под эпиграфом

…Взятые наугад

аккорды студента Максимова будят в саду цикад,

и утки в  прозрачном небе, в предчувствии авиации,

плывут  в направленьи Германии.

Иосиф Бродский. «Посвящается Чехову»

 

Ницше уже умер, и Гитлер уже родился,

но до Ницше  ему еще далеко. Европа

учит санскрит и мечтает о девушках из Нагои.

Состарились негритянки, в отрочестве трахнутые Рембо.

Его Родина монструозна и вся в дымах:

для них, бедолаг, там выковывают цивилизацию.

Наращивая обороты, гудят паровые машины.

Сталь дорожает. 

Михаил Щербаков бродит по Монпарнасу,

питая себя впечатлениями. Издалека

наблюдает: вот  на углу Модильяни обнимает тёмноволосую русскую.

С посохом и  талмудом к нему приближается Марк Шагал.

Они еще ничего не спели и не нарисовали.

Полузажжённые лампы на парижских мостах кажутся  Щербакову символами рутины.

Ночью в квартирке  под самой крышей он учит язык Овидия,

потом засыпает. 

Любой новый  день приближает конец истории.

Александр Кожев  идёт в Нантьер читать лекцию о  прогрессе.

Он вышел из дома заранее,  прогуляться.

Несколько севернее, в деревеньке на берегу Сены

Иосиф Бродский ставит велосипед у колодца.

Он пересекает Европу в поисках приключений.

Но где бы нашла приключений сама Европа? 

После раздела  Африки – лишь в Антарктике,

или в библиотеке.  

В немецкоязычном городе, мечтающем о вокзале 

(как сказал  бы тот самый Бродский), суховатый  и пожилой 

господин тайный советник старик профессор диктует

о чистом разуме. Студенты, не смея возникнуть, склоняются над папирами.

По вечерам, в  пивной,

уже триста лет  принадлежащей студенческой корпорации,

они рассуждают о глобализации и вестернизации,

как и положено критикам чистого разума,

говорят, что  пора уже в ногу со временем выдумать новое любомудрие,

чтобы вернуться  к нормальным, здоровым земным вещам.

Они оптимисты!

И я с ними. 

   сентябрь 2007 

 

НЕДОБРАЯ ПАМЯТЬ
(незаконченный цикл)
************

Осенью тысяча девятьсот сорок третьего года будапештские евреи
рассказывали анекдоты
О концлагерях, о глупых нацистах и традиционной еврейской находчивости. 
Прикидывали дни до окончания войны,
Высчитывали расстояние до Берлина.

Полтора года спустя
Кто-то из них, в пешем порядке проходя заснеженную границу бывшей Мадьярии,
Едва ли мог это припомнить,
С трудом поднимая голову,
Уже не имея силы
не плакать, не смеяться, но понимать.

*********

Типа любовь, она так безнадёжна.
Пустое время. Ненужные, слишком ловкие пальцы.
Радуйся, у многих нет даже и этого,
Скажем, у тех, кто вернулся через пятнадцать лет
в одежде пятнадцатилетней давности и с испорченным паспортом в тот же посёлок,
но кроме старого своего дома и чёрных заборов,
ничего не нашёл. Речка, безделье, брёвна, и родителей больше нет. 

1933

Кто ещё мог – выходил из дома,
из избы, из хижины, из хаты, шёл
в утренней темноте, унося
то, что уместилось на тонкой  спине за распухшей шеей.
На холме стояла Она, пересчитывая издалека
по головам остающихся, неподвижных,
спасающихся сном от продзатруднений.
По колее, между её ногами,
они проходили, кто поживучее, и
двигали в сторону города, где играла громкая и угловатая музыка революции.  

**********

В истории победителей,
кроме самих победителей,
есть враги,
и священная ненависть победителей к их врагам.
Поэтому я, мальчик, не знавший беды,
за беду принимавший ещё одну несч. любовь,
только из книг узнавший, что убивать - хуже, чем быть убитым,
с подозрением отношусь к истории победителей.
тем более, если приходится жить в доме, построенном на костях
 
25/03/09