Белый стих о красной розе

Когда рассвет приблизил час заката,
Когда на ветке почка распустила крылья,
Когда коты ожили на помойке –
Я понял всё о смысле жизни нашей:

Я понял вдруг, что март ступил на землю,
Что он идет по ней уже неделю,
Что нужно мне поздравить женщин милых
И выпить за здоровье их немного.

Вот, выпил я немного – и нажрался,
И не могу идти на рынок за цветами,
Боясь попасть в милицию за это...
И вот тогда-то взял я в руки краски.

И ожила на грязненькой картонке,
Или на мятой винной этикетке –
Не помню я, на чём – хоть на обоях,
Но роза алая – цветок любви великой!..

Я целовал ту розу страстными губами,
Смеялся, плакал, веселился очень бурно...
Но вот пришла с работы моя дама,
Дала мне в морду, что нажрался без причины...

А я сказал ей, что сегодня марта восемь!
И цифра та еще не растворилась,
И что в веках не сгинул тот обычай,
Когда всем дамам мУжи дарят цвЕты...

Она простила. Она – всегда прощает.
Взяла картонку, пришпилила на стену...
А сын смеялся – ему смешна картина,
На ней он видит лишь мазню...
Какой дурак он!

***

Дядечка грустный огромный купил смотреть телевизор:
Вдруг в телевизоре голую тётьку покажут без платья и юбки?
Ну а жена – всем известная в доме скотина и сволочь –
Гнилыми зубами своими перегрызла антенну на крыше.

Завидно стало старухе без сисек и с жопой колючей,
Что ее ноги: немыты, небриты, нескладны по форме,
Больше не трогают струн вожделенья неверного мужа,
И он желает ночами огромный смотреть телевизор.

… Дядечка, сидя у мертвого гробы без света и звука,
Смотрит, напрягши зрачки, в затемненное ложе экрана,
И наблюдает красавицу, что, раздевая с себя юбку с платьем,
Ему посылает с надеждой поцелуй от эфира воздушный…

Страсть

Первая часть тристиха

Метко, как выстрел уетого шишкой индейца,
Взгляд похотливого глазом юнца во прелестные перси красавицы впился;
Кровь, аки стухнувший суп, позабытый на печке хозяйкой, бурно взыграла;
Гнусно вспузырились вонью трусов провонявшие джинсы.

Рот, как помойная яма, дождем окроплённая в зное,
Жадно паскудной ухмылкой оскалил прогнившие зубы,
Коими между стоящими редко культями
Смрадно забились остатки ботвы и махорки.

Потные пальцы вокруг почерневших коростой ладоней
Скрючились алчно, в мечтах освиневших сжимая
Нежную грудь непорочной, неслыханной девы,
Что скромно села, потупивши очи на лавку напротив.

Гнусный подонок, шакалу подобная подлая сволочь,
В миг вожделившись, стал знаки позорные делать:
Всё намекает, ублюдок бесстыдного века,
На неприличное деве невинной в постели сношенье!

Кот, из помойки в окурках и перхоти вышед,
От изумленья сожрал непристойно пузатую жабу;
Так размножались в окрест, повергая ворон в исступленье,
Блуда миазмы и похоти дикой флюиды.

Мерзкая падаль, греховная куча и сгусток порока!
Прочь отведи свои грязные руки от девы прекрасной!
Ибо сей цвет, что подобен бутону невиданной розы,
Не осквернится от плоти в угрях и мозолях!

Тщетно! Уж близится тело разврата, к земле припадая,
К лавке напротив ползёт, языком собирая валежник;
След оставляя слюны, истекающей липко,
Где муравьи с ползунами, угаром сражённые, топли...

Вот уж нога, осенённая пухом небритости юной,
Рядом: и нервно дыханье паскудного сына;
Чувствует нос, раздуваясь, как жерло вулкана, ноздрями,
Девственный запах и капли любовного сока...

Вот уж колена к глазам негодяя почти прикоснулись,
Нежная выпуклость непревзойдённой работы да Винчи,
И – распахнулись врата наслажденья мерзавца...
Где же трусы её? Боже... Ещё одна... Шлюха.