Когда же лучше станет? Да никогда не станет всё развалили какое будущее? Вон эти… учёные и те за голову хватаются говорят что ничего уже не улучшится. Всё развалено где тут лучше будет? Сначала развалят, а потом за голову хватаются – вот такой у нас народ.

(записано редколлегией альманаха)

Юродство и социальная терапия

Князь Игорь говорит: "Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти". Экзистенциальная максима человеческого бытия-в-мире есть стержень русского и шире славянского этоса, тем не менее, попав в плен, Игорь соглашается на побег. В контексте стремления к смерти его бегство предстает юродством, возвеличиванием перевернутых ценностей.

Осцилляция между двумя константами человеческого бытия: массовым и элитарным, унификацией и индивидуализацией - безусловно, недиалектическое движение, однако оно хорошо тем, что не снимает в небытие полноты существования противоречащих сторон, в которую входит и само это противоречие.

Exempli gratia, как дискурсное воплощение репрессивных интенций власти, основываясь на индукции, в литературоведческом аспекте тяготеет к афористичности интеллектуального, а в онтологическом прочтении отсылает к предустановленному универсуму, качественное однообразие которого, отрицает категорию качества. В пространстве осцилляции - это сфера массового; индивидуализация же проявляется в форме принципиального сомнения в истине, включая область противоречивой, но консервативной этики, более того, в форме самосомнения.

Поскольку противоречие массового и элитарного недиалектично, постольку функцию соприкосновения выполняет их граница, откуда в трансформированном виде ретранслируются входящие апории. Граница в этом аспекте предстает как пространство игры, имеющей дело с последними вопросами и, таким образом, вопрошающей саму себя. Изосемичность самовопрошания и самосомнения очевидна, разница, однако, состоит в том, что, в отличии от самосомнения, самовопрошание окрашено в большей степени аксиологически и, следоваетльно, является условием осциллирующего движения.

Роль играющего вопрошателя традиционно закреплена за юродивыми - маргиналами социума и терапевтами социолекта. По-видимому, юродство является единственным социальным институтом, в котором клятва Гиппократа гипостазируется до масштабов космического установления. Вместе с тем нетрудно заметить, что общество, в котором роль и значение юродивых ангажировались от противного стало объектом изучения истории. Взгляд на современное общество в поиске чистых мест идеологии не задерживается на посюстороннем, соскальзывая в сферу эстетической гиперреальности и социальной утопии.

Вырождение юродства симптоматично и в то же время парадоксально. Эпохально оно связано с Реформацией и последующей чередой буржуазных революций, установивших монополию светского государства на владение интеллектуально-духовным миром индивидуума. Будучи продуктом общества, твердо верившего в необходимость и онтологическую незыблемость религиозных установлений, в истинность веры, юродство, в метафизическом пространстве индивидуализации, представало кастовым учреждением, отсылавшем последние вопросы Другому в попытке склонить его к ответу – в этом они были близки поэтам, музыкантам, художникам.

Интериоризируясь в пространстве капитала, частной собственности, то есть экономики, буржуазность как ментальность поначалу не казалась угрожающей humanitas. К такой ментальной метаморфозе институт юродства был совершенно не готов, более того, структурно и бытийственно выпадал из пограничного пространства.

В этом с очевидностью проступает асимметрия преемственности властных форм и терапевтических практик. Если для первых характерно прямое наследование, то института изоморфного и изосемичного юродству в современном обществе мы не обнаруживаем, – терапевтическая традиция обрывается, ускоряя процесс размывания границ. Самовопрошание, как непременное условие игрового начала, предстает социально аффектированным, а его гуманистический пафос дискриминируется в лимитах и элиминациях политически ангажированных СМИ. Парадокс отсутствия социально-терапевтческих практик и, вместе с тем, их насущная необходимость, по всей видимости, носят временный характер.

Двунаправленность размывания границы – как в сферу элитарного, так и в сферу массового – аннигилирует этос пограничного пространства в формализованном (недиалогичном) аппарате и инструментарии игры, гомогенизирующей этико-эстетические ценности в равномерном усредненном континууме бытия-в-мире.

Однако колебательность движения позволяет говорить о фрагментах его пространства как сбегающихся/разбегающихся системах, в неснятом виде сохраняющих чистое противоречие.

Опыт собственного отсутствия. Онтология и метод

Онтологическая коммуникация. Одновременная двойственность. Парадокс и дилемма – категориальные определения. "В начале было Слово и Слово это было у Бога и Слово это было Бог". "Вечное отражение вечного несовершенства". Ряд парадоксов – семиотический, системный, герменевтический круг. Опыт собственного отсутствия (м.б., смерть и язык, но тогда этот опыт необъективируем, а нужно найти формы объективации, тогда этот опыт станет предельным основанием объективации, со всеми последствиями). Во-первых, как его достичь сознательно (смерть и язык – несознательный путь. Общее дело). Во-вторых, как его объективировать (патрификация). Постоянное колебание: "…система как бы постоянно измеряет саму, рождая новую информацию, и с возникновением иерархии времени в большей части системы, долгоживущие переменные становятся параметрами порядка нового гомеостаза, подчиняющие себе систему посредством совокупности отрицательных обратных связей" (Аршинов, Буданов "Синергетика наблюдения как познавательный процесс", 247). Точка зрения (наблюдение системы и наблюдение себя, абстрагировано от системы и себя – из системы-себя. То есть, при наблюдение системы, система включает наблюдающего и тогда в ней можно видеть систему-себя ? Кандинский). Одновременная двойственность не должна стать дурной бесконечностью, уходящим рядом. Одновременная двойственность – это замкнутость одного на другом – в онтологическом, глубинном аспекте – круг. В феноменальном аспекте выделяется двойственность двойственности – квадрат (дао, Лотман, Кагарлицкий). Онтологическая коммуникация как квадратура круга. Его заострение в треугольник с выносом точки самообоснования вовне треугольника – есть выход из квадратуры круга (нужен ли человеку выход, выход и смерть). Выйдя остаться жить. К этому необходимо идти косвенным путем. Онтологическая коммуникация и возможность выбора. Свобода воли. Онтологическая коммуникация и автокоммуникация, шизофрения.

Большой стиль-человек-космос-трансцензус-Бог

Любовь к большому стилю, к олимпико-возрожденческому человеку приходит с пониманием принципиальной тоталитарности космоса. Большой стиль, большая эстетика есть, по сути, синонимы цивилизации и культуры. "Большесть" начинается с осознания взаимозаменяемости, взаимной символизации человека и космоса. С метафизикой тела имеет дело Древняя Греция, с метафизикой внутреннего мира, души – Дальний Восток, метафизикой духа – иудео-христианство. Тело как космос, душа как космос, дух как космос – это определенный историко-культурный порог жизни человечества. Далее следует рефлексия этих констант. Строится она как трансцензус (вынос) человека как космоса за пределы космоса, позиционирование себя вне космоса. Такое позиционирование есть стремление покорить космос, переповторить его, одемократить его тоталитарность. А точнее, поставить космос – уже сугубо человеческий – как большее тоталитарное образование. Поэтому в такие мрачные эпохи как раннее средневековье, сталинский режим и т.п. происходит истинное самопреодоление человека и человечества. Культура и цивилизация становятся первой и единственно подлинной природой, натурой, первоначалом космоса, то есть предельноначальным, порождающим и живительным хаосом. В эти моменты человек становится цельным, в нем сплачиваются тело, душа и дух. Поэтому он уже не есть собственно человек в его обыденно-философском понимании, или, говоря иначе, он есть единственно возможная проекция космоса самого-себя-вовне-себя, то есть само-де-тоталитаризация космоса: человек становится Божеством, осуществляет конечную цель Абсолютной идеи.

Человек космический становится истинно подлинной самообъективацией Бога, Слова. Иначе не может быть, поскольку Слово, Бывшее-Сущее в Начале Богом у/с Богом приводит (означает) для человека земного, некультурного абсолютную смерть, несуществование, тепловое остывание, семиотическую аллореференцию вне него самого и проч. Такой Бого для человека изначально смертен (потому и умер у Ф.Ницше), если не полагает в Слове человека как исход и свою будущую проекцию (человек как разрыв, граница в Боге). Бог-отправитель сообщения – Бог-реципиент сообщения и Бог-содержание/форма сообщения: собственно и есть абсолютный ноль, шар, т.д.

Если мы полагаем в этой божественно-космической структуре изначальную необходимость и запрограммированность человека (антропный принцип, системе, чтобы бытийствовать необходим наблюдатель, но если наблюдатель – Бог, зачем человек?), то следовательно в самой этой структуре есть хотя бы одно пустое место, чистое место бытия, разрыв, который как увидим дальше и есть собственно человеческое. Только в этом случае структура внутренне демократична (в зародыше/разрыве – и здесь, во всем). В этом случае единственная возможность свободы человеческой воли заключается в принципиальном отрицании внутренней демократичности божественно-космической структуры, то есть в отрицании себя как разрыва в Боге, и тогда отрицание человеческого как конституента Божественного.

По-видимому, в таком "греховном" акте свободной воли пресуществляется проекция божественного тоталитарного космоса. Порок – единственный верный и прямой путь к Богу. Здесь и дьявол оказывается единственно истинной перспективой трансцензуса Божественного (выноса-себя-вовне-себя), постулировании человека культурного, то есть искусственного, никогда не тождественного самому себе в каждый момент времени.

Наивная (культурная, человеческая) тоталитаризация космоса – религия как отрицание человека внутри Бога – внутри себя всегда демократичного, то есть реально содержащего человеческое, становится единственным средством подтверждения, одновременной с этим, собственной изначальной тоталитарности космоса, абсолютного тождества Божества самому себе, и как увидим далее, подлинной демократией Бога. Человек до грехопадения по всему этому не есть собственно человек, в нем недостает человеческой самости. Это слепое существо, слепок Божества, мертвая глина, если его не было в Боге в самом начале. Игра в именования, при всеохватывающем абсолюте Слова не более чем издевательство для нас или забава для Бога (для самого-себя-без-человека).

Для большого стиля главной приметой и главным стержнем является символ. Однако понимаемый не как проявление инобытия, смутного и труднодоступного, а как наделение инобытия собственно человеческим, культурным содержанием (трансформация от романтизма к Вагнеру и Ницше, а далее, фашизму, например). Содержание при этом, состоит в концептуально выраженном промежутке выноса космоса за его собственные пределы, когда человек трансцендирует самого себя как разрыв. Возможно этот промежуток и есть собственно корень греха, человека и культуры. Концептуализируемый, он дает многообразие Единого, "бесконечность космических "выходов". Произвести трансформацию прерывности/непрерывности связи Божественного и человеческого в Божественном относительно друг друга; Божественного и человеческого в Божественном, с одной стороны, и собственно человеческого (вынесенного уже в свой космос), с другой, - в грех как благое творение Бога – вот подлинная, благая цель большого стиля. Его Евангелие.

(Сближение семиотики и синергетики для символа как порождающего ядра культуры, символ для культуры есть выражение принципа "существование как процесс", совмещение несовместимого, граница как сама себе субстанция и функция). Челночное пробегание всего онтологического, божественного сообщения, с высвечиванием каждой его точки и потому, качественно новое пробегание в каждой последующей точке и сообщения в целом, дает возможность преодолеть тождество с сохранением его линейной организации. Выраженный, концептуальный промежуток трансцензуса космоса из самого себя в другое самоё себя – собственно означает объективизацию возможной невозможности, делает реальным опыт собственного отсутствия.

По глубине проникновения в онтологию самыми выдающимися являются эпохи массовой культуры. Это очевидно прослеживается, например, по метафизике тела. Оно онтологически и космически укоренено. Связь тела как феномена и космоса проявлена уже древнейшими культурами. Закрытость и открытость тела, его гендерная и половая, эротическая и порнографическая выраженность определяются запретами, табу. Прикрытие или стилизация (эстетизация) срамных мест тела, с одной стороны, и открытость, в смысле порнографирования, с другой, отсылают мысль и упираются сами в предельные точки человеческого бытия – жизнь (рождение) и смерть. Последние, в свою очередь, есть человеческим языком описанные состояния космоса, Бога. С этим связан запрет на неэстетизированное, несоциализированное обнажение, так как оно открывает бездну, пропасть отсутствия Бога в момент выхода-за-свои-пределы и наличие в этот момент человеческого. Страх перед абсолютным, черным Ничто, бессодержательной и бесформенной пустотой задает импульсы культуре, в частности, - стыд обнаженного тела. В противоположность рафинированным, экспериментальным, эзотерическим периодам движения культуры (в ее антропологическом смысле), периоды распространения, популяризации становятся предельно близки архаике, в которой обнажение гениталий еще не приобрело эстетической функции, а функция социальная была предельно космизирована, вписана в Бога.

Поэтому раскрепощенное тело в массовой культуре всегда порнографично, как следствие порнографируются культура и социум: они проваливаются в ничтойную бездну, возрождая дионисийскую сторону культуры – напряженное внимание к диалогу жизни и смерти без и вне человека, феномен, идея диалога как сам себе наблюдатель. Поэтому можно сказать, что и так вполне очевидно, что порнография более соприродна, эротика более сокультурна.

Теперь, изначальное положение человека в бытии Бога становится предположением, проекцией и экспликацией чистой пустоты, места отсутствия Бога, космоса. Человек земной становится воплощением Ничто, но тогда уже "нечтом" Ничто. Последнее заряжает его как раз на тоталитаризацию как возможность самообъективации. Функция человека предстает в этом случае (тоталитаризация как выход Божества за собственные пределы) в объективации разрыва, промежутка этого онтологического зазора выхода. Тоталитаризация демократического космоса (человек в Боге) трансформируется в подлинную демократизацию Бога-Слова, в становление предельно абсолютной космической природы, природы Бога, так как граница промежутка входа есть атрибуция космоса и справедливо обратное проецирование тотальной экотонности человеческой культуры на Божественное бытие неизбежно включает в его орбиту собственное отсутствие. Черное Ничто точно также объемлет абсолютную актуальность Бога, как и он свое отсутствие в момент промежутка выхода за собственные пределы. Иначе говоря, и Черное Ничто, пропасть как абсолютное отсутствие, и следовательно, отсутствие отсутствия, и абсолютная актуальность Бога как абсолютное присутствие, и так же, следовательно, присутствие присутствия – не есть пресловутое единство противоположностей.

Вера-трое-и-четвертый-граница-вера

Вслед за Шестовым, Иовом, Авраамом, Ницше, Достоевским, Кьеркегором и др., отрицая Необходимость как за-кон, отвергая и требование Необходимости видеть великое в малом, свободу в осознанной Необходимости, отвергая, следовательно, такую свободу, открывается единственно подлинная реальность: великое как великое и малое как малое. Так берется сама Необходимость, берется человеческим промы?слением, берется сама Свобода, та которой обладает только Необходимость. Абсолютизация тождества в онтологии-для-себя и феноменально-эйдетическом мире становится путем и средством их одноображивания. А это уже означает, что также как Онтологическая Необходимость довлеет человеческому, Человеческая Необходимость довлеет Онтологической Необходимости. Для достижения этой самой Свободы нет смысла задавать вопросы – ни экзистенциальные, ни гносеологические. Надо брать Человеческое и Онтологическое как Одно. Такой шаг к Свободе – прост и ограничен, но единственно верен. Я подчиняюсь Необходимости, но и она сама подчиняется мне. Мы с нею Одно: она говорит во мне и мной, но что бы она сама была без меня? – Она была бы провисающим, безопорным состоянием, нераспространенной приставкой "за", болтающейся и наименее актуальной без кон?а. Поэтому корень Необходимости – здесь, на земле. Во мне, то есть в конкретности. Необходимость при-ставляется к корню, к феноменально-эйдетическому пространству. При-ставляется корнем, ибо без приставки, без Необходимости, Человеческое оставалось бы слишком человеческим, человек – эдемным животным. Они (Необходимость и Человеческое) сращаются. Означает ли это, что они росли все-таки розно? Видимо, нет – неосознающее себя как Одно, безусловно, Одно, но живет как не-Одно. С осознанием этого происходит виртуальное сращение. Одно осознает, что бытийствует как при-ставление и при-корнение. Одно, осознавшее себя как таковое есть Свобода. Многажды пытались обойти Необходимость, обмануть, но она такова именно потому, то обойти ее нельзя. Ненужно стремиться обойти Необходимость. Наоборот, надобно шагнуть к ней навстречу, прийти к ней, при-ставиться и при-корниться. Это есть собственно человеческая задача: человек должен осознать Человеческое как Необходимое. В этом случае, Свободу можно принять как осознанную Необходимость, но осознанную именно таким образом.