Ничего не происходит

Представь, как он встаёт утром со своей постели – это значит, что он садится на её краю, накренившись, всматривается в окружающие его предметы своей комнаты, упирает лицо в ладони, ещё на короткий период времени закрывает глаза, и видит последние фрагменты отлетающего сна. Он переходил улицу, в толпе рядом с ним была женщина, она погладила его по голове. Он стоял на чьей-то кухне, поздно вечером, посмотрел на часы, и вдруг понял, что уже безнадёжно опоздал на работу. Это перенесло его в какой-то подвальный офис, где бледные от отсутствия Солнца служащие непрерывно обновляли гигантскую, практически бесконечную для каждого из них базу данных. Он с оторопью рассматривал их согнутые спины, договариваясь с кем-то о том, чтобы придти на работу позже. «Надо было посмотреть на руки, а не на часы», думает он, проснувшись; эта мысль пришла к нему из его далёкого прошлого, будто из прошлой жизни. Было время, когда он учился управлять сном, но тех пор его сны стали только снами.  Да, разве что прочитанное об этом, осталось в памяти.
Сон отлетел, оторопь, которая вспомнилась вместе с ним, осталась. Он долго и неподвижно слушает редкие звуки из глубины дома, и думает, что ни о чём не думает. Медленно поднимает руки, медленно потягивается, встаёт и идёт умываться, по пути заходит на кухню, включает чайник. Кто бы видел эти шаркающие шаги человеческой развалины! Он ведёт пальцами по стене, экономя с утра внимание - оно ещё не проснулось, его так мало, и с утра можно позволить себе быть таким кривым. Потом, когда он неподвижно, как истукан, сидит за своим кухонным столом, и ждёт, пока в микроволновой печи доходят до кондиции бутерброды, смотрит на себя в зеркальную стенку на внутренней стороне кухонного ящика. На его умытом и выбритом лице появляется осмысленное и определенное выражение. Он проснулся, как это не удивительно.
 И вдруг он вспоминает, что живёт в этой квартире ровно год. Да, первое число месяца! Ровно год назад он вошёл сюда новым хозяином, снял рюкзак с тряпками и мелочью и, не разуваясь, прошёлся по пустой комнате со следами чужой жизни. На кухне скинул с плеч рюкзак, и подошёл к окну и долго смотрел на двор с качелями и детским деревянным домиком. Этому дворику предстояло стать его двориком, и на первый взгляд ему здесь понравилось. Да, подумал он, ничего себе! Что же произошло с ним за этот год? Ничего, скучный какой-то был год. Работал.
В одной книге, которую ему недавно показывал друг, он видел краткий рассказ о человеке, учителе рисования из большого японского города. Этот человек много лет занимался каллиграфией; однако, его глубокое сожаление вызывало то, что в его каллиграфии проявлялись недостойные аспекты его характера. Однажды этот человек оставил работу и семью, и в монастыре на одном из северных островов под руководством старого и неразговорчивого монаха занимался дзэнской медитацией. Он неподвижно сидел перед алтарём, считая дыхания и сосредотачивая внимание. Через двенадцать лет он обнаружил, что его каллиграфия изменилась, и решил, что достиг своей цели. Он вернулся в свой город, и продолжил заниматься тем, чем занимался и раньше – преподавал рисование. И, вероятно, продолжал каллиграфические упражнения. 
Не было ли ему скучно торчать двенадцать лет в том монастыре? на такой вопрос невозможно ответить, если так мало знаешь об этом человеке. Как восхитительна эта история в таком кратком пересказе!
«Будем усиливать то, что есть» - думает человек.
Хотелось бы ему видеть самого себя ракетой, через множество промежуточных станций направленной к едва достижимой цели. Пусть даже таких ракет пафос самоотречения сливается с циническим расчётом. Но что же это за такая неразличимость! Он усмехается сам над собой, над своим внутренним языком, выходя из подъезда, и оказывается в обычном, повседневном состоянии и настроении. Его день продолжается в автобусе, и там, с первыми срочными звонками, с первой оплатой проезда, начинается уже всерьёз.
Представь, что долгое время в квартире ничего не происходит. Но потом, по прошествии этого времени, из той же постели выбирается ещё кто-то. Жена. Кому там ещё быть. Она, тоже ещё в состоянии просыпания, прежде всего, подходит к окну, смотрит в просвет штор, сосредотачиваясь перед новым днём. День-то уже начался, начался давно, за окнами – свет.
Второй этаж, за окном - белая улица. Это последний многоквартирный дом квартала, и за окнами – деревня, за деревней – лес. Здесь никогда не бывает много людей. Две старушки идут старушечьей походкой в старушечьих своих одеждах, с сумками. Молодой парень сосредоточенно тащит санки с укутанным и неподвижным ребёнком.
Если бы на другом конце улицы, которая уходит прямо от этого окна через весь частный сектор и доходит до леса, – а она сама видела, что на том конце ничего нет, какой-то всеми забытый скотный двор или что-то в этом роде, просто несколько сараев за хрупким забором, уже почти в лесу – если бы там была, скажем церковь, улица упиралась бы прямо в церковные ворота. В воскресные и праздничные дни люди шли бы к церкви в чистой аккуратной одежде. Эти же бабушки были бы одеты в красивые праздничные пальто, и смотрели бы при ходьбе вперёд перед собой, а не в землю. Красивые аккуратные молодые парни, глядишь, тоже пошли бы на праздничные дни по этой улице. Проезжали бы в замечательных машинах… По крайней мере, они бы просыпались под звон колоколов – она любит колокольный звон. Этот звон радовал бы её по утрам, по крайней мере, в некоторые дни.
Видишь, вот день и начался, она отпускается от занавесок, наклоняется и начинает искать возле кровати очки, которые она так часто перед сном бросает у изголовья, обычно при этом подумав, что надо встать и положить на стол, но обычно ленясь это сделать, и утром брошенные очки оказываются то под самой кроватью, то под упавшими подушками, и хорошо, что никто на них ещё не наступил, подходя вот так вот утром к окну, или, хуже того, выбираясь ночью из постели в туалет.

Тысячу лет спустя

Мы пробились в Эгер последними. Мы принесли присягу на крепостной площади, и только потом сняли шлемы, уселись на камнях, расслабились. Я не заметил ни травинки среди её плотно пригнанных один к другому булыжников. Горожане нервничали, в их глазах мы замечали теплоту. Осада уже почти сомкнулась, и когда ворота крепости закрылись за нашими спинами, они закрылись навсегда. Всю ту ночь я не спал, я сидел на приступке возле одной из башен, точил саблю. Мне хотелось молиться, но почему-то я сдерживал себя. Еще мне хотелось, чтобы пошёл дождь, потому что мне было жарко. Турки жгли костры, воздух пах дымом.
В Тулоне была такая же жаркая ночь, я помогал Господину Адмиралу копировать карты укреплений порта, а на рассвете вдруг пошёл дождь, я последний раз перед сном пошёл проверить посты, и прямо-таки случайная мина…
Поздней тёмной осенью тысяча девятьсот сорок второго года мы с другом сгорели в дальнем бомбардировщике на краю земли и воды, над серым, наклонно уходящим в волны балтийским берегом. Так быстро это произошло. Сверху свалились серо-чёрные истребители. Прыгать было некогда и некуда. Я даже не смог направить машину на длинный и плоский корабль внизу – транспорт, идущий в Таллиннский порт – хотя и пытался.
Однажды, в последний день августа, я бесславно погиб в Алжире. Я только-только прибыл туда, я даже не успел увидеть рассветы и закаты великой пустыни. Обидно: стоило ли учиться убивать и выживать только ради невесёлого плавания из Марселя в этот чужой замусоренный порт, трястись в грузовике «Рено» куда-то на окраины, отсиживаться в казарме, чтобы потом подорваться в первом выходе не патрулирование, даже не изучив маршрут…
Сейчас мы с друзьями стоим за витой решеткой городского сада, под облетающими тополями, смотрим вниз по улице. От городской площади прямо на нас движется чёрная цепь щитоносцев, все в чёрных касках. Высокие тяжёлые водомёты ползут за их спинами. Демонстрация закончилась; завод будет работать любой ценой, а мы – мы, видимо, будем уничтожены, именно ради этой цены.
Демонстрация была окружена цепью специального подразделения, как водится в моей бедной стране. Так что мы сразу видели, чем это закончится. Видели вертолёты и водомёты. Теперь задача карателей – сделать так, чтобы проходящие по городу люди не могли приблизиться и присоединиться к тем, кто в центре площади.
Когда они перешли в наступление, демонстрация рассеялась, а с этим и забастовка закончилась. Кто-то пытался исчезнуть в окрестных улицах – не могу представить, насколько им это удалось. Мы же остались здесь. Что мы здесь делаем? Завод будет работать любой ценой.
За нашими спинами – решётка городского сада, над нашей головой вертолёты. Улицы перекрыты, и ребята сидят вокруг прямо на асфальте, кто-то закуривает, посмеивается, кто-то грязно ругается, фотографирует нас сотовым телефоном и пока еще есть время, быстро отсылает фотографии. Это мы. Сильно болит плечо, надеюсь, что не так уж это серьезно - рана зарастёт, кость срастётся - потом... Сейчас, по крайней мере, я могу только плотно перевязать его, и занимаюсь этим, глядя вниз по улице. Они идут шагом. Когда-то я был в окружении, Эгер выстоял, хотя я этого уже не увидел.
- Меч на поясе моём, - говорю я себе – пальцы мои в крови, я могу не бояться.

Entrance

...такой ответственный момент, а в голову лезет всякая херня. Дедушка, низенький такой, стоит, смотрит на меня и улыбается. Вернее, ухмыляется. Ему спешить некуда, мне, впрочем, тоже спешить некуда. Напоминаю себе об этом, но спокойнее мне не становится.
"а вот скажи", повторяет он, "чего ты там такого особенного натворил?"
"ну... книжки написал хорошие" -  выдавливаю их себя я.
"философствовал?" - посмеивается надо мной дедушка. Туплю. Он поигрывает ключами, в руке, прямо бандит мобилой у себя в ресторане на веранде. Такой же довольный собой, и при этом не подступишься к нему.
"Ну, вроде бы, да..."
"А... ну, а ещё чем похвалишься?".
"Дочка у меня хорошая."
Он ухмыляется во весь рот -  зубов во рту его почти нет, хотя говорит так чётко... непростой он дедушка. "Про дочку про твою мы тут всё уже давно знаем, будь покоен..." Это мне слышать приятно.
"И никаких более заслуг?..."
"Ну, девушек я любил... замечательных"
"Это что-то новое", говорит дедушка. Я сомневаюсь, что что-то  в этом для него есть новое. Он вдруг меня спрашивает: " А они тебя?"
"А я не помню" - говорю я неожиданно для себя самого. И правда, не помню. Давно были и далеко...
"Ещё что скажешь?". Я молчу. Нечего мне больше сказать, туплю ведь.  Смотрю вокруг, красиво...
Дедушка задумчиво жуёт губами. Мне почти интересно, о чём он меня спросит: если о том же -опять промолчу. Ну ничего не помню!  вспоминать не хочу, отстаньте.
"Ладно, проходи давай" - говорит, притворяясь, что он это только сейчас решил, дедушка, поворачивается, поудобнее перехватывет ключ, открывает двери.
Прохожу. А там всё сверкает!..
ноябрь 2008

Посвящается Саше Соколову

Обаятельная, трагическая и трогательная книга, говорили ему. Сказано. Там безымянная река, и дачные дальние предместья коих должно быть девять, одно за другим. Это лес, и пары на склоне холма, может быть, за их вечерней трапезой, может быть.
Мальчик-чудак пересекает реку, припадая к её окну, ах, есть ли у неё муж, или это удачливый некто, такой как я – как мы, здесь ждущие в темноте? Keeping abreast, чтоб не кольнуть русскую речь. Ко груди твоея припадая. Так есть ли у неё муж, и с кем проводит она часы, отведённые для вечерних чаепитий?
Малтчик и он же чудак пересекает реку. Медленно ступает в воду - зеркало насквозь - лодку ведёт за собой – медленно – и там наверху окна. И тут надо укрыться за вычурный слог. Трогательный и трагический. Так есть ли у неё? Астролог некоммуникабельный никакой азбукой не надеется атмолчаться, анаграммой наскоро надуманной атразить натиск яблочный. Выходи, я… Так вот, на это несчастный ли русский язык предназначен? И подвалы его. И его.
Опыты прошлых веков: да, скорее всего и на это тоже. Итак, мальчик. Он мужем станет – не тем, так другим, не так - так иначе. Он ступает в воду – тёплую воду по щиколотку возле самого берег, отмель, не отмель. Тут и остановись, стоп. Поймай его взгляд. Движение руки – левой скорее чем правой, левым боком повернут он, слева приходит тьма, астрологи-то знали, садились всегда справа, о да! но теперь – левой – занёс ногу над берегом, левой – шагнул – раз, но размашисто – за зеркалом. Типа оставил лодку, побрёл
Берег кончится, бумага кончается тоже. Так или иначе. Доктор! Ты хорошо пишешь доктор, и как здорово, что ты не врач. Он не накручивал восклицательных знаков; а ты накрутил, я бы тоже накрутил, а то ещё – многоточий…
 Мальчик, берег; не сберёг, скажу: я ***** **** Ах Ненаглядная моЯ. Дальше по тексту не будет, ибо бытовуха: поезда, жизнь-не-здесь, double mind, дальше больше, double thought, непересечение; ваши бумаги; ну да при таких-то ресурсах; и наши капризы, лингвисты на службе у Чёрта. Спишь ли ты? Спишь. Это ночь, неправда, что все кошки серы.
А человек бывает робеспьер, а ещё бывает человек –нахтигаль, нантингейл, а она – мальчик, ты ещё не можешь знать, что она не птица.
 … Лодка всё там же. Зачем эта женщина, ах не случайна ли, и дача на таком высоком берегу – спроста ли так достижима? Чудесненько, что и лодка не уплывёт. Мальчик, с пустой своей левой ногой – сердечная сторона! – шагнёт, и задумается. Приплыл, и то, увидеть горазд ли. Представь, там окно, и свет погас, и форточку открыли, и льдинки звякнут в колее – но нет! - далеко это что-то разбилось – и опять, again: окно, и форточка. Это – жуть, и левая твоя сторона недостаточно оттренирована для таких наблюдений, о мальчик! Это ночь защиты, мой мальчик, ибо она – там, несомненно (спишь ли ты, Ах Ненаглядная Недостижимая моЯ) – так же несомненно и мы все там, носители бесполезной –сти – грудь в грудь – мальчик, твоё дело неиндивидуально; мы наблюдаем, не будучи, увы принять участие в вечном сотворении ars nuovo волнительной осенью либо весной однако бдим, и вот - там наверху собака - впереди собака! но не кербер, и более того, она добрая. Вот тебе слово. Почему мы всё это боимся говорить друг другу - от лица к лицу, раз уж мы все там? Я тоже боюсь, наверняка так; я люблю тебя, мальчик? И тебя тоже. Ночь волнительна. Сон разума, и впредь.

Обыкновенное чудо

Ты замешкался, когда вы выходили из дома. Собрались вместе пойти в магазин, купить что-нибудь к чаю. Кажется, тебе кто-то позвонил, ты с порога, не разуваясь, вернулся в комнату, взял трубку. Проговорил не очень долго, всего минут пять.
Когда ты вышел из подъезда, она жизнерадостно о чём-то переговаривалась с незнакомым тебе парнем. Чуть пониже тебя, но повыше неё ростом, в меховой шапке. Она смотрела на него такими светлыми глазами. И он был рад встрече. Когда ты вышел, она сказала: «ну ладно, мы пойдём», но тебя с ним не познакомила. Да и он никак не прореагировал на твоё появление, только слегка кивнул. Ну и ладно. Они одновременно вытащили из карманов сотовые телефоны, обменялись номерами. Тоже ничего необыкновенного.
Когда вы пошли вниз по улице в магазин, она сказал, что это был её одноклассник. Они не встречались со школьных времён, потому что он теперь живёт в Москве. Назвала имя, которое, к сожалению, сразу же вылетело у тебя из головы.
В супермаркете купили чай, молоко и печенье. Вернулись назад, в свою маленькую квартирку. Хороший был день, и вечер у этого дня был замечательный, поэтому никакие мрачные мысли и образы даже и не могли бы закрасться в твою голову. Которая отдыхала после рабочей недели.
И на следующий день было воскресенье. И вы ходили на каток, потом в гости к твоему товарищу, и всё время были рядом. О чём-то вы говорили, как всегда: о перспективах на твоей и её работе, о событиях в городе и мире, о музыке. Вы так много всегда говорили о музыке, как будто это был ваш общий дом, и своими разговорами вы его обустраивали и всё лучше и лучше обживали.
 На следующий день она ушла, растворилась в городских пространствах. Днём тебя не было дома, а вечером уже не было её. Когда вы вместе снимали эту квартиру, вы ведь договаривались попробовать жить вместе. Попробовать. Почему бы и горевать так сильно, когда она перестала с тобой жить? Попробовала, так сказать. Ну, понятное дело, так бесследно исчезать не стоило бы ей. Правда, она оставила маленький след. Записку: «Со мной всё хорошо, я просто ушла. Береги себя! Прощай!» Имя, подпись. Не очень-то содержательно. Ты понял, что она написала это, просто чтобы ты не волновался её бесследному исчезновению. Она молодец.
Днём у неё было достаточно времени, чтобы собрать все свои немногочисленные вещи. Шмотки, книжки и диски. Куда ушла? Вероятно, к одной из своих многочисленных подруг. К маме она жить не вернулась, это точно. У мамы-то её ты сразу же побывал.
В конце недели ты увидел её вместе с тем парнем. Увидел неудачно: в метро они спустились на станцию, когда твой поезд уже нырнул в тёмный тоннель. А ты стоял в последнем вагоне и мельком увидел их. Там был долгий перегон. Да ты как-то и не решился бы вернуться. Разве что ли посмотреть не неё еще раз, издали? Незачем.
Пусто было в чужой квартире, да?
Потом, уже недели через две, ты обнаруживаешь в её Живом Журнале обращение. К друзьям – к тебе тоже, но, конечно, вовсе не только к тебе. К тебе – среди прочих. «Друзья, поздравьте меня! Со мной это случилось. Это случилось со мной! Я встретила! Любовь!! С первого !!!! Взгляда!!!!! Как только я увидела его, я поняла, что в моей жизни случилось нечто необыкновенное. В моей жизни произошло чудо! И это правда!! Представляете, я встретила его две недели назад прямо возле подъезда. И теперь мы вместе! Он и я!!! Это так и есть!!! теперь мы вместе!!!!! Порадуйтесь за меня!!!!!»
Вот так ты и узнал, что случилось, куда она делась. Такая вот новость. Она встретила ЕГО. В её жизни произошло то, о чём все говорят, что редко с кем бывает. Любовь с первого взгляда. Одноклассник, не одноклассник. Допустим, она вышла из подъезда немного раньше тебя – с этого всё и началось. Скорее всего, было именно так.
Представляешь: мгновенно узнать, что предшествующая жизнь была только подготовкой. Видеть жест – поворот головы, расстегивание куртки, походку – и узнавать: да, это то, да, должно быть именно так. Вырастить уверенность за пустяшным трёпом, обычной улыбкой – «социальной», как говорят американцы, шутками, прибаутками. Созвониться с утра, встретиться снова, где-нибудь возле метро! И уже никогда не расстаться!! И будь что будет!!! И так далее.
Везёт ей. А что с тобой? А ты – иди в жопу.
4 января 2007

Удар

Когда Сергей узнал, что ему изменила жена, он вышел из дома и пошёл по улице. До этого он долго сидел у окна, упирался лбом в стекло, смотрел на эту улицу, и ни единой связной мысли не было в его голове. Он вышел из дома и пошёл вперёд, потому что дома сидеть было уже невозможно.
Было тихо, потому что в городе с утра был снегопад, и потому, что жители его либо сидели по домам, либо были на работе. Медленно, сильно наклонив вперед голову – она стала слишком тяжёлой и не нужной – Сергей прошёл мимо остановки, свернул во двор между двумя умирающими от собственной старости домами и пошлее вниз по улице, в район ещё более старых домов, одноэтажных усадьб и развалин. Надо было куда-то идти, и там продолжался город.
Он давно знал этого парня, и поскольку парень ему самому нравился, он понимал жену. У Сергея было ощущение, что она как-то уж очень, уж чересчур неравнодушна к этому человеку. И можно было бы догадаться и предпринять какие-то действия, хотя бы по отношению к самому себе, если уж не к ней. Но когда всё стало известно, он был совершенно не готов к такому повороту событий. Жена всё сделала правильно, к ней Сергей не чувствовал не  претензий, но совершенно не понимал, что ему-то теперь делать. Земля уходила из-под ног. Снег тихонько скрипел, но звук этот не достигал ушей Сергея. Думал ли он о чём-либо? Нет, ни о чём он не думал. О том, что забыл перчатки, и руки в карманах скоро замёрзнут.
Он повернул с широкой улицы в какой-то переулок, начинающийся проходом между гаражами, и в этом проходе оказались три молодых человека с бедной и неприятной внешностью. Сергей медленно пошёл вперёд, отметив своим заторможенным сознанием этих людей с бесцветно-мрачными лицами. Они стояли возле входа в один из гаражей и разговаривали. Когда Сергей шел мимо них, всё так же сунув руки глубоко в карманы и уперев взгляд в обледенелую поверхность прямо перед собой, они вдруг разом обратили на него внимание, и тот, что был ближе всего к Сергею, сделал два шага и окликнул его.
­ – Эй, братан, стой, жди сюда! – так он сказал.
Сергей остановился, поднял голову и посмотрел на подходившего к нему парня. Тот тоже держал руки в карманах, и тоже шёл с наклоном головы вперёд, но это был другой наклон, уже не безразличный, а агрессивный. Он остановился в шаге от Сергея – слишком близко приблизившись к нему для обычной уличной беседы, встал как-то боком и спросил:
– Поможешь, братан?
Смысл этого вопроса, и вообще то, что ему задан какой-то вопрос, дошло до заторможенного Сергея не сразу. В его состоянии, он ни с кем не хотел разговаривать, тем более с такими собеседниками. Он молча смотрел на парня, и кроме ощущения бессмысленности происходящего, никаких других ощущений не испытывал. Парень сделал шаг в сторону и угрожающе сказал:
– Помоги, короче.
Те двое смотрели с явным, но каким-то своим, нечеловеческим, интересом. У Сергея вдруг возникло резкое чувство отвращения. Когда не понимаешь, можно ли жить дальше, и как жить дальше, и как вернуться в дом, откуда только что вышел на холодную улицу – разговаривать при этом с гопниками на их гопницкие разводные темы? Внутри Сергея было что-то вроде чёрной вязкой пустоты, а теперь она ещё и зашевелилась, поднялась по внутренней стороне груди вверх. Он сглотнул.
Парень открыл рот, чтобы сказать что-то. В сознании Сергея ничего ни сверкнуло, ни вспыхнуло, как про это обычно говорят. Он сделал шаг вперёд, и задней, правой рукой, мгновенно сжав пальцы в кулак, ударил этого парня сверху вниз в лицо, между виском и переносицей. Удар был сильный, Сергей присел в момент удара и провалил руку далеко вглубь головы парня. Он чувствовал мощную, всеобщую, универсальную ненависть в этот момент – не к гопнику этому безродному, а ненависть вообще. Черная пустота внутри ворвалась, и искры от этого взрыва вылетели из-под его кулака. Парень не сделал никаких защитных движений, он не ожидал удара, и под кулаком Сергея он мотнул головой в сторону, махнул обеими руками, и упал на спину. Тут же на его лице появилась кровь, он замер. У Сергея онемел кулак, импульс ещё не прошёл, и он с размаху пнул парня отставленной ногой прямо в ребра… не пнул, только замахнулся, но импульс уже вышел, и мгновенно вернулась та же пустота, и безразличие ко всему, и нежелание двигаться. Он опустил плечи, и взглянул на других двоих. Те от неожиданности замерли.
– Ему... сами. Сергей мотнул головой вниз, указывая на этого парня, и хотел сказать: «помогите сами или вызовите «скорую», но ему уже было настолько всё равно, что даже этого он выговорить не смог. Парни ответили матом, и произвели какие-то движения… Сергей повернулся и пошёл обратно, туда, откуда пришёл. Выйдя из переулка, он повернул, по улице двинулся опять вниз. Никакой атаки сзади не последовало. Он и забыл об этом. Стало ли ему легче? Не стало. Даже какого-либо возбуждения после боя он не ощутил, только в теле появилось лёгкое и приятное ощущение сделанного правильного и нужного дела. Он отбил костяшки руки, и рука, всё ещё сжатая в кулак в глубине кармана, немного ныла, но и этого не чувствовал. Он медленно шёл вниз по улице, смотрел прямо перед собой, и внутри на смену выжженной пустоте приходило что-то другое: тоска, обида, одиночество. 

10 февраля 2009

Мужик

Мужчина умирал. Да…
Я тогда дружил с его дочерью, дружил очень серьезно. Мы много времени проводили вместе, и по вечерам я часто допоздна сидел у них в гостях, смотрел с ней и ее мамой телевизор, «общался». Важно было – быть там, в их квартире, вместе с ней, поэтому приходилось соглашаться заниматься тем, чем они занимались по вечерам с мамой.
Ее мама казалась мне совершенно неинтересной женщиной. Она обычно сидела на диване, поджав ноги, в одном из трех своих неизменных халатов, решала кроссворды или читала какую-то вздыхательную книгу. По правую сторону от нее был телевизор, по левую - журнальный столик с какими-нибудь семечками. Мы же с ее дочерью находились за столом, между ее диваном и дверьми, что-то читали, разговаривали, придумывали себе занятия. Иногда играли в карты или в шашки. Она почему-то спала в этой комнате – зале, а ее мать с отцом – во второй, маленькой комнате, спальне (обычно бывает наоборот), так что у неё не было отдельной комнате, чтобы мы могли туда уйти, уединиться. Как я сейчас понимаю, такова была особенность её семьи – все не как у людей. Но тогда я не думал об этом, я не сравнивал их семью с другими семьями, потому что был маленький, и был влюблен.
Ее мама мало разговаривала со мной – и потому что не о чем было, и потому, что она всегда была расстроена общим неустройством и неправильностью жизни. Она хмурилась, видя на экране головы известных людей, называла их обидными словами, но телевизор не выключала.
Я ее тем более не интересовал.
Как такая нудная тетка воспитала такую замечательную девушку? - думал я тогда. Это мне казалось парадоксом.
Да, так вот отец этой девушки почти всегда был в маленькой спальне. Я приходил вечером в гости вместе с его дочерью – он уже был дома, он ужинал на их мизерной кухне и закрывал за собой дверь в маленькую комнату. Его дочь и жена относились к этому как к естественному положению дел, а мне было странно, что я так редко вижу этого человека, в чьем доме бываю почти каждый вечер. Он присутствовал здесь, но он никак не участвовал в вечерней жизни своей семьи, и неизвестно чем занимался в спальне – кабинете. Если он читал книги, можно ведь было читать их вместе со всеми?
В маленькой комнате была двуспальная кровать, письменный стол и книжные полки отца этой девушки, платяной шкаф ее матери. Когда я однажды заглянул туда, меня удивил только необычный сувенир на этом шкафу – высохшая в виде большой шестипалой руки коряга, покрытая лаком, уже сильно запылившаяся. Но с первого взгляда возникало впечатление, как я сказал тогда девушке, руки Кощея Бессмертного. Девушка сказала, что эту корягу несколько лет назад подарил им её дядя – брат её отца. Ее почему-то поставили на шкаф в спальне.
Стены были завешаны обычными для поколения хозяев этой комнаты коврами, никаких других красивых вещей в этой комнате не было и, в общем, в зале было, мне кажется, даже уютнее, чем там. Он закрывал дверь – то ли чтобы никого не видеть, то ли чтобы ему не помешали, и, видимо, читал в уединении что-то. Что именно – я так и не выяснил, потому что мне ни разу не представилось возможности посмотреть, какие книги стояли у него на полках, а девушка сказала, что ей не интересно, чем он там таким вообще занимается. Она не любила отца.
Может быть, он по вечерам просто отсыпался после трудового дня? В маленькой комнате обычно горел свет.
Этот мужик мне казался очень одиноким человеком. Он действительно был очень одиноким человеком, может быть, он даже был человеком не очень скучным, но это ушло в нем куда-то вглубь, и к этой глубине ни у кого не было доступа. Он приходил вечером с работы, ужинал, уходил в свою комнату. Что-то делал там.
В выходные дни летом они всей семьей отправлялись на дачу (теперь я рад, что мне ни разу не довелось отправиться туда вместе с ними!). Как они проводили сами выходные дни той зимой, как раз когда я бывал в этом доме, я не знаю, потому что днём мы с его дочерью обычно гуляли на улице, но едва ли его жизнь значительно оживлялась в это время.
Уверен, что он не любил женщину, которая была его женой. Я боюсь думать, что он не любил и дочь, хотя про это я ничего не могу знать. Но я никогда не замечал с его стороны какого-то явного интереса к тому, что происходит с другими членами его семьи. Может быть, мне в этом смысле не повезло.
Я говорю, что он умирал, потому что глаза его были глазами умирающего человека. Пару раз он выходил из комнаты, и присутствовал в зале. Один раз мы все вместе смотрели какой-то по-настоящему интересный боевик, и он присоединился к нам.
Второй раз мы с его дочерью стояли, обнявшись, у окна, смотрели на городские огни, а ее матери не было дома. На журнальном столике стояли кружки, чайник, сахарница, и как-то так получилось, что мы втроем стали пить чай. Единственный раз я видел его оживленным.
Он рассказал тогда один случай из своей жизни. Когда он, этот мужчина, был еще молодым специалистом, его в составе группы сотрудников его предприятия отправили в какой-то колхоз помогать сельскому хозяйству. Помощь выражалась в том, что молодые инженеры строили что-то вроде свинарника на краю большого заболоченного поля, которое предполагалось осушить, а затем, как водится, «распахать в порядке борьбы с целиной» (его слова). Пока его не осушили, на этом поле вывелось чудовищное множество комаров. И они непрерывно ели строителей свинарника. Почти каждый день шел дождь, пространство вокруг стройки было покрыто толстым слоем грязи, и в этой грязи техническая интеллигенция три недели возилась, возилась, возилась… отбивалась от комаров. И они его возвели, наконец, этот свинарник!
Вся эта бессмысленная работа всех очень достала. Обстановка в бригаде была довольно мутная, строители вымотались, друг на друга не кидались, но дружбы между ними тоже не было. Плюс было просто сыро и очень неуютно, так что жизнь на этой стройке никого не радовала.
Перед отъездом оказалось, что по плану они должны еще выкопать сорокаметровую канаву от свинарника в сторону этого поля, и уложить в нее дренажную трубу. Зачем это нужно было делать, какой толк от этой трубы, никто не знал. Но обсуждать генеральный план тоже никто не мог. В общем, надо было копать, укладывать трубу, причем это ради каких-то сроков какой-то сдачи надо было сделать срочно, прямо вот сейчас. А как раз тогда пошел опять дождь, утомленные люди сидели на койках в балке, в котором они жили недалеко от своей стройплощадки, смотрели в окна на этот дождь и тихо ненавидели весь мир. А надо было копать.
И вот этот человек, который тогда еще не был отцом этой девушки, встал со своей койки, начал неторопливо и весело одеваться. Он одел сухую смену белья, вытер кирзовые сапоги (народ молча смотрел на него, полулежа на койках – могу представить их страдальческие злые лица) и сказал, что поскольку работа есть работа, и ее надо работать, он сейчас пойдет рыть канаву. К утру он, пожалуй, ее выкопает, уложит трубу, и они все радостно поедут домой. Махнул рукой и пружинисто вышел под ливень.
Выйти-то вышел, но как долго он один проковырялся бы в мокрой глине? Он явно не мог бы прорыть достаточно глубокую траншею в мокрой глине, не то что к утру, но в ближайшие несколько дней. Но - примерно разметил, и начал копать, даже что-то, может быть, бодро насвистывая при этом.
Дождь, сумерки, огни чужой деревни где-то за спиной вдали, неисчислимое комариное племя над головой, на плечах и руках, в ушах - их писк и стук лопаты.
Через некоторое время из балка повылезала остальная публика, и, скрипя зубами, матерясь, притоптывая в мокрых кирзачах, присоединились к нему.
Они выкопали, конечно, канаву, уложили не ее дно трубу, вернулись в свой город.
 То, что он тогда вышел из балка и приступил к работе, для него оставалось важным и дорогим воспоминанием. Его дочь немного удивилась – она сказала, что отец никогда не рассказывал этого.
Сейчас он, пожалуй, уже не вышел бы, как тогда, под дождь и комаров. Или вышел бы? Я не могу быть уверен, что у него действительно было лицо человека, чья жизнь уже закончилась и никогда не продолжится. Все-таки он был совсем не старым человеком. А я думал про него, что у него внутри что-то умирает или уже умерло. Почему я так думал?
Но в тот раз я с ним не говорил больше: пришла домой мать девушки, он как-то потерял интерес к совместному чаепитию и ушел к себе.
А потом я перестал бывать в гостях у этой семьи. Как пришло – так и ушло. Я бы не смог с ними жить.
Странно, что я теперь чаще вспоминаю не эту девушку, с которой первый раз в жизни поцеловался, не эту совершенно обычную девушку, а ее брошенного отца. Может быть, стоило бы поговорить с ним ещё.

Хорошо, что ты приехала

Поезд опаздывал, хотя о его прибытии уже давно объявили. На вокзал надвинулись сумерки. По выскобленному до льда перрону ходил, притаптывая от холода в ногах, молодой человек в сапогах и куртке, слишком тонкой для такого длительного ожидания на морозе. Вот он повернулся и вошёл погреться в здание вокзала. Снаружи зелёный, гигантский вокзал внутри весь покрыт блестящим красным и карминовым мрамором, чей цвет напоминал молодому человеку старинные марки – он собирал их в безмятежном детстве. Он прошёлся по блестящему полу вокзального зала, вдруг почувствовал, что поезд всё-таки пришёл, и почти бегом вернулся на платформу. Он перепрыгнул небольшой сугроб между путями первой платформы, как-то сразу оказался перед остановившимся десятым вагоном.
Сначала из вагона вышла семья каких-то небольшого роста людей, по виду крестьян, они без спешки и суеты выгружали десяток сумок и упаковок. И уже за рядом этой поклажи показалась в тамбуре она, в рыжей шубе, в большой рыжей меховой кепке, утомлённая и радостная. Спустилась на платформу, и они обнялись. И потом сказали друг другу: здравствуй!
Поскольку говорили, что стоянку из-за опоздания поезда сократят, они не стали уходить от поезда, а гуляли по платформе, с восторгом глядя другу в лицо и целуясь. Парень целовал девушку, она закидывала голову и теряла шапку – резко поворачиваясь, она с усмешкой ловила её, и поцелуй прерывался.
– А какие планы на ближайшее будущее?
– Помнишь ли ты, что я диссертацию писал? Я её дописал. После нового года стану старшим преподавателем на кафедре. Пара методичек выйдет – мелочь, а ведь приятно! Двигаюсь вперёд по мелочи.
– Ну, по крайней мере, у тебя есть направление.
– Да…
– Ты должен защититься!
– Да, и хочу это сделать как можно скорее. Весной, может быть, уже получится. Это придаёт моей жизни хоть какую-то осмысленность. Честно говоря, только это и придаёт.
– Только это?
– Мне иногда так кажется. Я как будто пишу, чтобы быть куда-то направленным, а не совсем уж зависать без дела.
– А университет?
– Там здорово. Мне нравится это занятие, и со студентами интересно. Но ты же не думаешь, что я к этой работе отношусь серьёзно?
Она пожала плечами.
– Думаю, относишься. Ты всегда так говорил, а продолжаешь там работать.
– Привык уже, и почему бы не работать, если нравится. Мне одному, знаешь, много-то не надо. А ты почему из своего универа собираешься уходить?
– А мне как раз не нравится. Не для меня работа. Сначала ещё как-то втянулась, но не надолго…
Они обогнули несколько плотно приставленных один к другому киосков, пошли обратно, и она продолжала: я думала, студенты меня чему-нибудь научат. Не повезло. Наверное. Им же это безразлично - что я делаю, почему это делаю, скучно..
– Так и уходят лучшие люди.
– Я же не в пустоту ушла, у меня есть работа.
– Благодаря этой твоей работе я теперь и могу тебя здесь видеть!
– Ну да. А сам-то всё не мог сесть на поезд и приехать ко мне… но ладно, я работала, а ты писал, – мягко сказала она, она стали целоваться и поэтому прервали разговор.
 – А зачем ты теперь-то едешь? – спросил он потом.
– Корпоративные причуды. И вот, видишь, в командировку срядили, а на самолёте меня отправить – стали зажиматься. Может быть, вы на поезде поедете, мол? Можно было бы настоять. Но я уж не стала настаивать!..
– Спасибо! – сказал он. Они подошли к вагону. Поезд подали на путь между ним и вокзалом. Теперь эти двое стояли на узкой платформе между двумя зелёными вагонами, сами себе напоминая сцену из какого-то старого фильма... Они не знали, что одновременно оба подумали об этом.
– Вот тебе подарок – юноша достал из рюкзака пакет и протянул ей. Девушка раскрыла пакет, увидела там книгу и пёстрый платок. Книге она обрадовалась, а платку – удивилась:
– Здорово как… спасибо! Этот платок ты ведь носил, и говорил, что он тебе так дорог!
– Он мне дорог. Лучше ему быть у тебя. Ты лучшая хозяйка для этого платка. Надо было подарить его тебе сразу, но тогда я слишком им дорожил… но зато я подарю его тебе сейчас.
Девушка откровенно обрадовалась подарку, и молодой человек снова широко улыбнулся. Он как будто хотел что-то спросить, даже подался вперёд, но не стал спрашивать. Девушка поиграла пакетом.
 – А я ничего тебе не привезла, прости.
– Да что же ты могла привезти?
– Что-нибудь, наверное, могла… Я в такой спешке собиралась, вовсе не подумала подобрать тебе какой-нибудь подарок. А ты такой молодец!
 – Молодец - не молодец, а у тебя ведь день рожденья скоро. Этого я просто не мог забыть.
 – Зайди, посмотришь, как я уже сутки живу!- она махнула рукой и быстро поднялась в вагон. Он двинулся вслед, чувствуя себя слишком широким для вагонного коридора, да ещё навстречу сразу же пробежала проводница, сказала ему прямо в лицо:
«Провожающий? Стоянка сокращена, сейчас отправляемся, не проходите!»
Он ничего не сказал ей. Девушка уже вошла в своё купе, и выглянула оттуда: «заходи, заходи».
 В купе было слегка душно после холодной свежести перрона. На нижней полке читала газету перед столом пожилая женщина в серой одежде, с постным лицом, укрытая одеялом. На верхних полках спали какие-то длинноногие мужчины. Девушка села на другую нижнюю полку, повела полукругом руку:
– Видишь, вот здесь я теперь обустроилась.
Парень медленно сел рядом. Он видел аккуратно сложенное полотенце над её полкой, и большую домашнюю кружку на столе, и банку с вареньем рядом, и книги на откидной полке. Он почти не ездил поездами, и ему вдруг захотелось поехать вместе с ней, лечь на эту полку, вытянуться и о чём-нибудь, не торопясь, говорить, пока за окном будут плыть дома и деревья. Тёплая одежда в душном тесном помещении купе как-то мешала обнять, и уже тем более – поцеловать девушку. Они немного помолчали, сидя без движения, и тут возле самого купе раздался голос проводника: «все провожающие, выйдите из вагона! Поезд отправляется!!
 – Мне надо выйти. – Молодой человек встал, и они направились к выходу из вагона. В тамбуре, пока проводница ещё не подняла дверь, парень остановился и прижал к себе девушку. Они смотрели на перрон, и огромное здание вокзала над крышей соседнего поезда.
– Большой у вас вокзал – сказал она.
– Вокзал большой, город большой. Приезжай, посмотришь!
– Да я приехала бы, но я же работаю, как я приеду?
– Придумай какую-нибудь командировку.
– Командировки сюда быть не может, мы на запад ориентированы.
– У нас же здесь – третья столица! И ты разве не заметила, что сутки ехала на запад?
– На запад… и ещё поеду… – Она ткнулась в середину его груди, и он крепко сжал её плечи, и тут проводница стала поднимать лестницу, громко сказав ему: «выходите!» Они чуть отстранились друг от друга, быстро поцеловались.
 – И вообще, – сказала она, глядя снизу вверх в его лицо, с мягкой улыбкой – когда я приеду, я же работаю. Может быть, теперь только летом.
– Вот летом и приезжай, надолго.
– И в качестве кого приехать мне предложишь?
– Ясно, в качестве кого. Про тебя знает вся моя семья, так что они не будут потрясены.
– Мне бы такую маму.
– Да, у меня замечательная мама. Я вас познакомлю.
 – Может быть, познакомишь.
Парень занервничал – он чувствовал, как сильно проводница ждёт, что он покинет вагон.
 – Ну, давай, иди. Мы поехали! - сказала ему девушка.
 – Да, я пойду. Пойду. До встречи! – он спрыгнул с площадки и повернулся к девушке.
– Хорошо, что ты приехала! Хоть поговорили!
– Прощай! – мягко сказала она, и он на мгновение сжался внутри – не было ли намёка, и скрытого объяснения в этом «прощай». Он не стал думать об этом, и сразу же, войдя в переходный подземный тоннель, впал в оцепенение. Никакой мысли не было в его голове, и никакой зрительный образ не вставал перед ним, когда он, медленно двигаясь, поднялся из переходного тоннеля, пересёк зал ожидания, почти упёрся в церковный киоск, и стал машинально рассматривать корешки чёрных церковных книг с золотыми буквами славянской вязи. Он медленно переминался с ноги на ногу, согревая ступни. А она, закрыв глаза, сидела в вагоне в шубе на своей полке, сложив неподвижные руки на коленях. Поезд незаметно тронулся.

январь 2008

Юность насмарку

Александру Анатольевичу Шевырину
Тебе будет пятьдесят семь лет, ты будешь подниматься в класс всё по этой же лестнице, и спускающиеся по ней коллеги будут приветствовать тебя, кивать: «Здравствуйте, Сергей Борисович».
Да, будешь ты иногда думать после таких встреч – вот и воспроизвели мы многостолетний академический ритуал, обменялись жестами взаимного уважения с сотрудником, соратником в благостном деле…
И вот, вокруг тебя будут студенты, бесконечные студенты и студентки. Каждый год ты будешь выцеплять из этого множества десяток адекватных ребят, и кто-то из них привяжется к тебе, поверит в твои интересы, чтобы когда-нибудь суметь заявить о своём интересе. Ты будешь давать им задания, будешь беседовать с ними, шутить-шутковать. А эти студентки будут волновать тебя совершенно так же, как волновали раньше, как волнуют сейчас. От этого-то ты точно никуда не уйдёшь. Сколько в предыдущей фразе букв «в», но в последней фразе - ни одной, да… наблюдение.
Река обмелеет, и может быть, даже деревья станут пониже. Страна… что о стране страннику духа? Кто же, как ни ты, будет ежедневно входить в этот же кабинет, по этой же лестнице, и встречать все тех же людей. Знающих, где их потолок, и удовлетворенных этим нефилософским знанием.
Спускаясь на дно морское, чем тебе и останется спасаться, если не вечной, безотказной и всепроникающей русской литературой? «Пчёлы не улетели, всадник не ускакал» – повторишь еще и еще раз утром, всё тем же утром, всё таким же старым утром, усаживаясь за свой стол на кафедре, открывая свой ноутбук, готовясь углубиться в черновик начатой вчера статьи. «Жизнь без нас, дорогая, мыслима» - завершишь ты цитату, пока что-нибудь будет загружаться. Да, и рабочее место без нас мыслимо, куда мыслимей…
Главное же, всё будет оставаться еще впереди! Я только-только научился читать! – с тоской будешь думать ты. Я только-только узнал минимум, на основе которого уже можно работать всерьез!! Но уже приближается время отхода от дел. И не убавляются эти дела, с их неизбежной бумажно-файловой формой, требующей углубления, и это, по видимости, сосредоточенное углубление и будет самой изощрённой формой суеты и обыденной маеты для тебя.
Друзья – переводчики и сочинители, выпив вина в дачной норе, будут, как заведено у вас с незапамятных времён, рассуждать о смерти. Ты будешь ухмыляться. А как еще отвечать на разговоры о смерти? Жизнь продолжится, и смерть не приблизится, до самого конца. Разговоры всё те же…
Всё это – дачи, приветствия, даже объятия - антракт, перекур в длинном и занудном танце, в котором кроме общей невнятности положений и телодвижений, почему-то жмут неизвестно для кого надетые туфли, и одежды угловаты и неприятны. Однако надо продолжать танцевать, то есть говорить, писать, приседать, терпеть. Вечером возвращаться домой, тоже - нора. Там будет тепло. Тепло-это главное благо короткой жизни.
Да, важно знать, что всё останется по-прежнему. Умножение написанных трудов не приближает к заветной цели. В девятнадцать лет ты знал со всей возможной определённостью, что рождён для того, чтобы написать великую книгу, достойную войти в любую научную библиотеку, лечь на стол каждого умного гуманитария – да что там «войти», безапелляционно вломиться и утвердиться там! В тридцать лет ты об этом уже и сможешь помыслить, а в пятьдесят семь такая книга… всё еще будет невозможна. Так, посвёркивать издалека. Рассматривая собственное книжное собрание, ты будешь испытывать отвращение оттого, что всё это множество переплётов имеет какое-то отношение к тебе.
По ночам ты будешь кашлять, и в сырые ноябрьские ночи будешь от этого кашля просыпаться, подходить к окну, волноваться… брести к кухонному столу, тяжело усаживаться на софу, закуривать. Утром за этим же столом, приговаривая: «это чтобы очухаться», будешь пить кофе или какой-нибудь подобный ему напиток, который пока еще не изобретён.
Ленка – а может, не Ленка – будет лежать в темном полумраке, на простыни, как и положено, спать и тяжело дышать. Будешь пялиться на неё, безо всякой мысли, в ожидании утра. А там опять – дверь, кафедра, студенты…
Всё это пронеслось между третьей и четвёртой затяжками в голове Сергея Пушкарёва, студента четвёртого курса исторического факультета одного из самых уважаемых сибирских вузов, дважды лауреата конкурса лучших студенческих работ, получателя Президентской стипендии, автора восьми опубликованных научных статей. Предстоял экзамен по непрофильному предмету, он ждал своей очереди в коридоре, вышел на крыльцо покурить.
Да, тотчас подумалось ему, невесело день начинается.
2007

Семинар по Платону

Легче всего потерять то, что становится смыслом;
что наполняет полую форму песком, голосами, шумом.
Мы только куклы в игрушечной комнате детства.
Мы не становимся старше, лишь равнодушней.
(…)
Всем бы раздать по вере, но трещина в старой чаше.
(…)
Дай мне холодную руку, пока незнакомый встречный.
Если увидимся где-то в онлайне, отправь мне ссылку –
ты, несомненно, писал или пишешь тексты.
И всё равно, ты со мной или нет, я тебе верю.
Андрей Дитцель

Светильник светил, и тропа расширялась.
Иосиф Бродский

Они, эти типы прямо напротив, сидели ровными рядами, каждый был одет в тёмную кожаную куртку без воротника, каждый был налысо подстрижен или скорее даже выбрит. У некоторых были широкие брови, чёрной полосой разделявшие плотный лоб, устремлённые прямо перед собой глаза. У других брови были узкие, а лоб одного из них пересекал широкий неровный шрам. Некоторые смотрели вниз, хмурились о своих мыслях, думая, видимо, об общем неустройстве жизни и его причинах. Иные и вовсе откровенно не слушали, просто не слушали, ни о чем не думая, не смеясь и не понимая, но пребывая в покое. Попробуй, напряги таких вопросом.
В дальнем от кафедры углу, за последней в аудитории партой сидели два близких друга. Однажды один из них спас другого от верной смерти в некоем ночном баре на окраине города. Позже, и вне зависимости от этого случая, он стал спать с сестрой этого второго. Они были близкими друзьями, насколько это вообще возможно здесь, в этом мире, где человек человека ест. Эти двое сидели теперь в этой аудитории, потому что хотели стать образованными людьми. По этой же причине они были вынуждены слушать про философию. Экономя мышление, они не слушали, что им говорят, и думали о своём.
Мысли первого не образовывали собой стройного упорядоченного целого. Он думал, стоит ли официально оформлять свои отношения с любимой женщиной, или же можно так, а если можно – то как долго это будет продолжаться. Накануне любимая женщина прямо сказала о том, что этого она хочет. Он был простым хорошим русским парнем, и девушку динамить он не мог. Но он пока не знал, на что решиться. А вдруг родится? Сынок, допустим? Или дочка – на что-то такое он вчера, ему казалось, получил намёк. Всё это требовало осмысления.
Любовь обманчива, как внешность брадобрея. Ничто так не взрослит, как залёт, говаривала его мама. Мысли этого парня были наполнены высоким экзистенциальным содержанием, – что с того, что он не знал этого слова? Его знал тот, кто сейчас нестрашно надоедал ему всякой заумью, этот умник… но обсудить роль сестры лучшего друга в экзистенциальном прозрении одного отдельно взятого гопника у них не было никакой возможности. Никакой кухни, где свела бы их судьба, никакой барной стойки из гангстерско-мафиозного фильма. И ладно.
Мысли второго из сидящих подальше от кафедры были, напротив, высоко абстрактны и лишены всякого эротизма. Он думал о свободе. Он был бандит и в свободе многое понимал. Свобода была осознанной необходимостью этого молодого человека. Этим он отличался от большинства сидевших в аудитории, чьими осознанными необходимостями было вот что:
1) дождаться конца пары,
2) позвонить другу (это во время занятий не дозволялось),
3) позвонить подруге (это также во время занятий не дозволялось),
4) достойно ответить на СМС от этой подруги – с подначкой, как всегда,
5) чего-нибудь, наконец, пожрать после этой пары.
Этот же сидел и думал о свободе и той цене, которую приходится иногда за неё платить. Жить ему оставалось недели три, и да опустим занавес над ним, жертвой социального отчуждения.
Каждый из этих людей имел свою особенную биографию, каждый когда-то что-то пережил и хоть несколько раз испытал кайф, когда тайное становится явным. Маленький тесный город не обеспечил их изобилием возможностей сделать свою жизнь оригинальнее, но они к этому и не стремились. Тем не менее, каждый из них, несомненно, имел возможность повстречать на своём жизненном пути бодхисаттву. Это уравнивало их и между собой и со всеми теми, кто приходил в эти грустные стены учить их высоким наукам.
Человек, который по праву, вверенному ему образовательной институцией, куда он был временно трудоустроен до окончания аспирантуры и начала новой, лучшей жизни, сейчас досаждал этим студентам пошлыми вариациями на тему древнегреческой философии – он лучше выдумать всё равно не мог, да никто в этом и не нуждался - был известен окружающим под разными именами. Молодые люди, в однообразных позах и одеждах сидевшие сейчас перед ним, знали его как Виктора Васильевича -ева. И им в голову не приходило бы обращаться к нему по-другому. Так обращались к нему коллеги, некоторые научные светила, и бывшие его преподаватели. Иные порой сокращали обращение до простого «-ева» - фамильярничали.
Некоторые старые друзья знали его по старой партийной кличке Шнапс, а любимая и желанная называла его Геральт. Эти имена отражали два несходных этапа его жизни, теперь уже пройдённых. «Шнапсом» он стал в то время, когда не сильно-то отличался от этой чернокурточной публики, лично дружил с местным гауляйтером НБП (теперь уже, естественно, его посадили всерьез и надолго). А «Геральтом» он был еще до того, в детстве, когда гордился длинным текстолитовым мечом, читал проф. Тёлкина и вовсе не думал стать каким-нибудь там философом. Потом он стал читать Майринка, и детство кончилось. Потом он стал членом национал-большевистской партии.. Потом он попал в обезьянник за посильное участие в забастовке, получил по голове, и больше в забастовках не участвовал (а ведь чуть не сгинул из-за любви к экзотическим книгам!) Потом вышел из НБП, стал читать книги «серьезные и настоящие», взялся за ум, укрепил собственное эго, и наконец оказался здесь, возле этой чёрной доски, можно сказать, за кафедрой.
Так и прошла его юность. Откуда же любимая и желанная знала, что имя Геральт он почитал своим подлинным, и предпочитал его всем остальным настоящим и вымышленным именам? Она была с ним с тех самых пор! И как прекрасно было это постоянство! Кто бы его воспел!
Сейчас Виктор Васильевич –ев стоял за кафедрой цвета кафедральных шкафов 1977 года выпуска и рассказывал студентам, что принцип платоновской философии состоит в различении наличного существования вещи, как она есть перед нашими глазами – и её идеального прообраза, непонятно, как и где существующего, но позволяющего этой вещи во всех её изменениях оставаться самой собой; что стул без ножек – это почему-то всё еще стул, а вода, нагретая, испарившаяся и пойманная паровозным конденсатором – это всё та же вода…; что известное всем философам и другим образованным людям слово «эйдос» означает «вид», «зримое», хотя на русский его обычно переводят как «идея»; что – ближе к теме нашего сегодняшнего семинара - Платон то, Платон сё, и в диалоге «Пир» он обсуждает понятие любви, и этот диалог считается одним из самых совершенных в смысле литературного исполнения, так что попробуйте получить удовольствие от самого текста; что сейчас на семинаре будем обсуждать понятие любви, как оно конструируется в этом диалоге, и попробуем увидеть связь идеи красоты (прекрасного) и идею любви, как она… и так далее.
Он очень надеялся, что у слушателей хватит такта не использовать при этом обсуждении слово «пидор». Что же делать, если глупый деканат с его старинной, невесть кем раз и навсегда придуманной программой каждый год ставит собственных преподавателей философии в ситуацию самоопределения по отношению к гомосексуалам, даже если сами они (и те, и другие, и третьи) этого не хотят.
Всё-таки о Платоне не очень-то хотелось, В. В.  пел свои песни и посматривал в окно.
За окном происходила жизнь. Открывался вид на центральную городскую площадь. Люди пересекали её в разных направлениях. В. В. знал, что на их лицах ничего не было написано, так что, забеги он вперёд и загляни им в лицо, он едва ли пережил бы удивление или восторг узнавания. Почитав разнообразные тексты, он запрещал себе думать о встречных согражданах таким образом, т.е. со снисходительностью, однако иногда прямо-таки ничего не мог с собой поделать. Эти внешне одинаковые люди, проходя площадь, углублялись в парк, за которым начинались серые бетонные блоки, и на них эстету В. В. было жаль смотреть. Город был небольшой, и сразу за центром начиналась окраина. Он прекрасно знал, как далеко тянутся эти кварталы, и сам жил с той стороны, в пригороде.
Посреди площади прямо под окнами, под трёхцветным красным флагом, две симпатичные девушки, наверняка студентки этого же вуза, раздавали предвыборную агитацию какого-то местного политика, откровенного и не изобретательного вруна. Насколько мог вспомнить В.В., врун в этих агитационных материалах позволял себе рассуждать про образование, истину и какую-то еще заумь. Только это и отличало его в глазах Шнапса от подобных врунов, которые расчётливо избегали умствования. Выгодно отличало, всё-таки врун казался интеллектуалом.
 Глядя на этих занятых девушек, Виктор Васильевич мгновенно думал о своём экстремистском прошлом. Девушки не любили этого делового человека, они не испытывали к нему неприязни, им было всё равно. Они стояли посреди улицы и помогали распространяться неправде. Если бы Виктор Васильевич был склонен к банальностям, он бы подумал, глядя на них, о проблеме адекватного иллюстративного материала к платоновскому «символу пещеры». Кому, как не ему, знать, чем на самом деле занимались эти девушки. Впрочем, кто, как не он, имел все мыслимые основания плевать и на их низкооплачиваемый труд, и на самого этого предвыборного героя?
 Обладая некоторым преподавательским опытом, он отключал сознание, разбивал только что выдуманную фразу на три (сложносочинённых фраз в этой аудитории он себе позволить не мог) и думал о своём. Поэтому никакой неприязни даже и к отвлекающимся от происходящего ритуала своим студентам он не испытывал. Сейчас, начиная семинарское занятие и мысленно уже устремляясь к его благополучному окончанию, он смотрел на этих девушек. Всё-таки к тому, чем они занимались, бывший Шнапс не мог относиться равнодушно, хоть и был теперь уже аполитичен, и когда его глаза их цепляли, он вспоминал одну старую экстремистскую песню, в которой, как говорится… короче, вид из окна его не прикалывал.
Но его прикалывало то, что во внутреннем кармане его куртки, кроме паспорта, двух давно там завалявшихся и потрёпанных календариков, имелся недочитанный в утренней электричке Жан-Поль Сартр. Маленькая книжка с глупой старомодной обложкой, удобного карманного формата.
Как хорошо ехать вечером с работы, среди утомлённых сограждан, и не торопясь читать хорошую книгу великого философа, которую читать совсем необязательно – кто может сейчас заставить человека, даже аспиранта философского факультета, читать Сартра? это же не Платон! – и ловить кайф еще и от того, что можешь позволить себе читать такие книги не иначе как для удовольствия и только для него. Сидя среди утомлённых сограждан, читая что-то такое не простое, но и не замысловатое, Витя чувствовал себя человеком. И в голове его играла весёлая музыка. А дома, в пригороде, его ждала любимая женщина. Ему было двадцать шесть лет, существование не нуждалось ни в каком бытии. Итак, утро было хреновым, долдоны напротив безучастно смотрели прямо перед собой, жизнь, однако, была ништяк. Привет навечно мёртвому Платону.
И вот, всё это обсуждение Платона на вымышленном языке перед неизвестно кем посреди хмурого нефилософского и некультурного города было весьма абсурдным занятием. Если посмотреть на это непредубеждённым взглядом, свысока. Бессмысленное занятие и дурацкая ситуация, вроде махания текстолитовым мечом в лесу или же кулаками в пригороде. Но если взобраться повыше и посмотреть на неё ещё раз, во всей этой ситуации было нечто значительное, серьезное, даже возвышенное.
2006-2008

Несколько дней в июле

«Душа (не речь), преисполненная чувства, есть величайшее совершенство»… само явление души, полной чувств, в мире есть чудо
и невероятное событие. 
Мераб Мамардашвили, «Кантианские вариации»

Спроси кто-нибудь Игоря Кондратьева в эту зиму, или потом, был ли он когда-нибудь счастлив, он  бы, пожалуй, задумался – и, может быть, и вспомнил бы о том, как провёл несколько дней в июле этого лета, которые он провёл в  детском лагере летнего отдыха «Искра».
Там проходила Летняя Социально-Гуманитарная Школа. Игорь приехал по просьбе руководителя этой школы, своего друга детства Антона помочь тому организовать работу в группах, прочитать несколько лекций.
Себе Игорь сказал, что на это мероприятие он едет «по старой памяти»: девять лет назад он побывал на такой же школе. Тогда она называлась Школой Молодых Городских Лидеров, правда, за эти девять лет название перу раз изменялось. Работал в группах, на которые для выполнения заданий разделили школьников, сильно переживал, не понимая что-то на лекциях и во время семинаров, учился рисовать схемки на доске. Это была самая первая подобная школа в его городе. Не в этом лагере, а в другом, поближе к городу и побогаче. Игорь запомнил из того лагеря огромные душевые, покрытые матовой красивой плиткой, в  которые идти можно было, только взяв с собой квадратные ножные полотенца, которые надо было предъявлять заходившему иногда в душевые лагерному врачу; больше ни для чего эти полотенца не нужны были, зато про них придумали много шуток... Участие в той летней школе было довольно престижным в той гимназии, где учился Игорь, и его - Игоря - пригласили, он очень гордился своим успехом.
О школе той вспоминал с нежностью, но не мог понять, повлияла ли она каким-то определенным образом на его жизнь. Он вообще не мог вспомнить, что тогда, девять лет назад, происходило. Лекции; утренние и вечерние общие заседания; работа в группах днём и ночью; обсуждения; консультации с экспертами прямо на пляже. Школа была затеяна одной влиятельной международной организацией, о целях и задачах которой Игорь по-настоящему задумался только пару лет спустя, уже во время университетских дискуссий. Это было новое и неожиданное мероприятие, интересная культурная акция с хорошим бюджетом, поэтому устроители от души приглашали экспертов и лекторов. Игорь запомнил только нескольких. Был там некий профессор философии, седобородый, в коричневатых очках, с точно-профессорской манерой говорить и перемещаться. Был там не имевший ещё какой-либо степени, «очень способный» и «перспективный» молодой региональный аналитик, он увлечённо, до ярости, спорил с профессором о педагогике и образовании. С первого взгляда на него видно было что, он не просто еврей, но еврейство своё взращивает, пестует и оформляет. К таким внимательным к своей самости людям Игорь всегда относился с симпатией. Был там еще московский умник, не то журналист, не то просто вольный газетный художник, он рассказывал про свободную прессу и скрытые формы её подавления. Были там другие примечательные люди, а Игорь больше всего запомнил этих троих.
С профессором он потом несколько раз встречался в ученых кругах, но эти встречи ничем его не обогатили. А экзерсисы «вольного газетного художника» он иногда и теперь читал с удовольствием, но никогда больше его не видел. Он был уверен, что тот человек забыл ту школу в провинциальном городе, куда он попал, вероятно, без особых целей и ожиданий, просто «по работе»; почти так же, как теперь приехал сюда Игорь.
 Никаким Молодым Городским Лидером он не стал. Два паренька из его школы, с которыми он тогда вместе работал в одной группе, сидели теперь уже в городской Думе. За той школой для них последовали другие семинары, поездки, знакомства, проекты, так что школа оказалась для них полезной. Но  Игорь с этими ребятами ничего общего не имел, и знакомство это никогда никак не использовал. Он наверняка мог бы придти к одному из них, и включиться в административные игры. В администрации города наверняка не отослали бы на входе молодого кандидата наук, но Игорь никогда не хотел быть среди них. Он никогда не был членом созданного тогда «Клуба Молодых Городских Лидеров». Игорь не пошёл в политику, а пошёл, как говорила его мама, «в настоящую науку», но и там его перспективы были еще туманны, дымчаты. Он стал кандидатом наук, но «изнутри»-то он знал цену своего кандидатства, и в силу хорошего воспитания не собирался его переоценивать. И уж политической наукой он никогда не занимался.
Стало быть, та школа не ввела ни его в круг молодых политических активистов, ни в круг людей, вообще имеющих какое-либо отношение к политике, для чего была предназначена. Но она имела для него какое-то другое значение. Возможно, сделал он вывод несколько лет спустя, именно там он впервые захотел много и усиленно думать. Игорь видел, как по пояс голый мужик, стоя под пляжным грибком, рисует на принесенной из домика доске с ватманом сложную схему политического процесса в Евросоюзе, вворачивает в её объяснение цитаты из десятка философских и политологических книжек, и выстраивает в воздухе изящную конструкцию. Материал этой конструкции в те дни был Игорю неизвестен, и он был поражён тем, что такое может быть. Он не почувствовал зависти к этому мужику, хотя был в восторге от самого процесса такого строительства. До тех пор он никогда и нигде не видел такого изящного сплетения слов, рук (жестикуляции), графических схем и идей, которые казались имеющими какой-то особенный смысл потому, что возникали, или вовремя показывали себя, как бы ниоткуда, между делом. Игорю повезло встретить тогда, в самом начале сознательной жизни, изящного мыслителя.
И вот опять была такая школа. Все летние школы похожи одна на другую, а он за эти девять лет побывал еще на нескольких разных школах, так что происходящее здесь не могло бы стать для него чем-то совершенно новым. И здесь он уже был за год до того, правда, приезжал он тогда в гости – всего на два дня, а не на весь срок школы.
Перед поездкой он две недели жил дома и по видимости ничего не делал. Не ушёл в горный поход. Не уехал к родителям, не нашёл временную работу или срочный заказ, просто жил дома, дописывал и правил недописанные статьи, смотрел фильмы, а по вечерам, когда  его подруга и почти невеста Вероника возвращалась с работы, они шли с ней гулять. Итак, каждый день смотрел по фильму, доделывал когда-то несделанную и отложенную работу, и несколько часов гулял с Верой – наконец-то началось позднее лето, стало жарко, и вечером хотелось гулять; такая жизнь ему нравилась, спокойная, хотя в тоже время и даже чересчур расслабленная. Это не хотелось растягивать на всё лето.
На школу он приехал такой же – расслабленный и даже отрешённый. Взял с собой несколько старых книг, чтобы дочитать их….
Автобус с преподавателями приехал раньше, чем «завезли» детей, и пустой лагерь казался таким же отрешённым, каким сам Игорь ощущал себя.  Их повели обедать в столовую, сквозь дощатые стены которой пробивались несколько солнечных лучей, освещали мозаичный пол и длинные белые столы.  Игорь быстро поел, ему хотелось поскорее отнести вещи  в свою комнату и пойти погулять по лагерю. Но пока он был в столовой, подошли три автобуса, нагруженные детьми, и встали перед крыльцом столовой.
Итак, приехали дети. Выйдя наружу, Игорь остановился на крыльце, и стал их рассматривать. Вот они стоят над кучкой сумок вещей, и в ней так мало рюкзаков, так много раздутых и не предназначенных для переноски тяжестей сумок. Кто-то из них окажется интересным собеседником, за кем-то будет интересно понаблюдать. На всех летних школах есть те, кого потом ни за что не вспомнишь. Игорь подумал, что его совершенно не интересует, зачем дети приехали на эту школу, и что они ждут от организаторов и от него лично. Это должно интересовать Антона, но не его; а он лишь хотел, чтобы было здесь ему интересно, чтобы что-то «случилось». Этот эгоизм сближал его с детьми. Разве что Игорь был обязан соответствовать взятым на себя обязательствам, а дети никому ничего не были обязаны. Предстояло их изучить, начать различать их лица и манеры, с кем-то даже стать ближе. Пока они сливались в поток неразличимых человеческих существ. Его, естественно, ещё никто не узнавал – для детей, он был просто молодым дядькой, сидящим в столовой и без какого-либо выражения в глазах рассматривающим их. Пока никто его официально не представил, Игорь и хотел оставаться никем, просто присутствующим человеком. Он уже стал свидетелем их жизни, а участвовать в ней он будет потом.
Игорь выхватывал глазами то ускоренно разившуюся старшеклассницу – с высокой грудью, длинными волосами, одетую во взрослую одежду, и с детскими, увы, глазами, – то паренька, несущего на себе знаки принадлежности к субкультуре. Такому Игорь как бы предобещал свою симпатию. Да и девочке-переростку – тоже, просто за то, что они радовали его глаз, хотя и по-разному: эти неформальствующие ребята напоминали ему его самого - того Игорька Кондратьева, которым теперешний Игорь уже давно не был, но дорожил. И почему-то он доверял им. А девушки могли бы привлечь внимание того, прежнего, Игорька. И об этом Игорю было приятно думать.
Он мельком подумал: ничего не меняется. И несколько лет назад он так же точно рассматривал выгружаемые из автобусов вещи, выискивая глазами гитару. И теперь больше всего его интересовало – привёз ли кто-нибудь из детей с собой гитару. Игорь никогда не возил свою гитару с собой. Но ему очень хотелось, чтобы в лагере у кого-нибудь гитара была. Чтобы можно было иногда взять её. За эти годы Игорь научился лучше петь, подрос и сменил интонации, но песни остались те же, какие он хотел петь раньше. Кому петь – этот вопрос никогда не имел значения: кому-нибудь или никому.
Разместился он в тесной комнате с отдельным ходом за стеной жилого корпуса. Откинул матрац с койки, обнаружил сложенные на пружинную сетку спинки от кроватей, и порадовался. Как многие худые молодые учёные его типа, Игорь не любил спать на слишком мягких пружинных кроватях, особенно таких, как в пионерлагерях – продавленных, как детская ванна, и скрипучих. Он бы с большим удовольствием переложил матрац на пол, который, однако же, был там весь чем-то исцарапан и поэтому выглядел непривлекательно. Кто-то до него уже спал тут на спинках от кроватей, хорошо. Игорь первым делом сложил на столике привезённые книги и журналы, вытащил из рюкзака цветную футболку, переоделся, и пошёл гулять по лагерю. Посмотреть, как всё изменилось. Никаких особенных изменений он не заметил, во всех переменах последних лет лагерь остался пионерлагерем, с этим особым и узнаваемым ощущением во всех заметных деталях. А какие изменения могут произойти в этом маленьком временном поселении на берегу лесной реки? Некому было убрать гипсовых пионеров и пионерих с эстакады над рекой, так они и стояли там, какими их запомнил Игорь. «И до новой пионерии доживут!», подумал он. Река обмелела – видимо, просто потому, что год был сухой. 
На школе никаких особенных событий не предвиделось. Что есть такая школа? Двести детей и двадцать или тридцать говорунов, собранные вместе в условиях изоляции от родителей и телевизоров на неделю или на две. Могло бы быть и не так. Можно было бы, конечно, устроить серьезную, интенсивную школу со странными, почти сюрреальными задачами, с интенсивной групповой работой, с семинарами, уходящими в заполночную даль. Это было бы куда интереснее самому Игорю. Он участвовал в таких семинарах в разных сибирских городах, и сейчас можно было бы устроить здесь нечто более интересное, чем десять дней лекций и семинаров. Но консервативному Антону эти предложения не понравились, так что они с Игорем это даже и не обсуждали. Так что задача перед Игорем стояла очень простая. Никаких тренингов, увы. Когда Игорь понял это, ему стало скучновато, а потом он расслабился – слишком спокойный лес был вокруг лагеря, и внизу, под высоким берегом, была река с тёплой водой.
Первые несколько дней прошли почти одинаково. В этом году Антон почти никого не смог пригласить, и Игорь неожиданно оказался чуть ли не главным преподавателем. Были здесь ещё некая аспирантка-политолог, и преподаватель другого городского университета, но ни с ним, ни с ней Игорю совершенно не хотелось общаться. Он их знал давно и не любил, а пригласил их Антон без какого-либо обсуждения этого с Игорем. Всё-таки Игорь солировал, но коллектив школы был совершенно не дружный. Это его мало заботило. Вообще, Игорь удивлялся собственному легкомыслию, почти равнодушию.  Друг его Антон был занят решением десятка постоянно возникающих мелких вопросов, а Игорь устранился от всего этого, и удерживал в себе состояние внутренней пустоты. Жил, выступал согласно расписанию, о чём-то думал…
Утром он делал зарядку на берегу, после завтрака шёл читать лекцию, либо, если лекции читал кто-то из этих двоих, шёл к себе в комнату и читал привезённые книги. Перед обедом были семинары, и Игорь ходил из группы в группу, следил, как ребята обсуждают поставленные перед ними вопросы, иногда они группами задавали вопросы, и тогда начиналась чистая техника. Игорь объяснял разные понятия, рисовал на доске графики и таблицы, выслушивал заготовленные доклады и поправлял их. После обеда происходило общее заседание, где выслушивались все эти групповые доклады по очереди. Иногда, увлекаясь, Игорь начинал что-то подробно объяснять, но чаще старался задавать вопросы, по которым группа сама могла бы продвинуться вперёд. Он делал свою любимую работу, и получал от этого удовольствие, хотя эти занятия не захватывали его так, как это было ещё несколько лет назад. Может быть, он теперь почти не верил, в то, что благодаря ему в жизни этих ребят могут произойти какие-то серьезные изменения. Или что он сможет сказать им действительно важное слово. К самому своему месту лектора и эксперта он относился теперь иронически; но даже уже не веря в особый смысл того, что он делал, он всё-таки старался делать его как можно лучше. Наработанная техника делала большую часть работы вместо него.
После общего заседания полдничали и играли в различные спортивные игры. Школа кончалась до следующего утра, начинался обычный детский лагерь. И тогда Игорь оказывался предоставлен самому себе.
Однажды, в один из дней, глядя на игры с мячом в послеобеденное время, Игорь загрустил, что не умеет играть в волейбол. Хотя бы так, еле-еле, как играли другие «взрослые». Они поэтому не стеснялись выходить на поле вместе с детьми, азартно включаться в игру. А Игорь привык не выходить. Странно, подумал он, почему это меня почти никогда не напрягало? Всегда казалось, что совсем не важно уметь играть в волейбол, баскетбол, ловить рыбу спиннингом и водить машину. Никто его в игру за рукав не тянул, он стоял с края поля и смотрел на игру.
Зато я отлично стреляю из пистолета, думал он. Из винтовки – немного хуже, но из пистолета я наверняка стреляю лучше всех в этом лагере. И лучше скучных секьюрити в будке у ворот и заведомо лучше всех тутошних интеллектуалов. Игорю хотелось пострелять.
Он вспомнил, как на одной из таких же летних школ, наблюдал за играющим в баскетбол со школьниками одним петербургским «деятелем». Деятель, пользовавшийся преимуществами «одного из ведущих петербургских политических консультантов», когда-то входил в сборную области по баскетболу. В юношескую сборную. Его внешний облик теперь уже совершенно ничем не напоминал мастера мяча. Образ жизни «одного из ведущих…» тоже не представлял особых возможностей для поддержания спортивной формы – или же такие возможности не интересовали этого джентльмена. Но здесь, на летней школе, что-то «такое» просыпалось в нём… Он, может быть, показался бы смешным рядом с гибкими школьниками – это не ему, а им приходилось быть осторожными, чтобы не затоптать его, выпрыгивая под кольцо. Видно было, что если этот мужик когда-то бегал, то всё равно перестал этим заниматься уже давно. Он быстро покраснел, и сосредоточенно носился за мячом, и всё-таки Игорю было приятно на него смотреть. Всё-таки было в этом питерце что-то кроме кабинетного интеллектуала, или могло быть… Смешно ему стало потом, когда он увидел, с какой гордостью и даже важностью «один из ведущих» сидит, отдыхая, на лавке возле корпуса столовой, и смотрит куда-то вдаль глазами человека, который только что кого-то победил в серьезной битве. Для пацанов, с которыми он только что бегал, эти полчаса баскетбола ничего не значили - это был просто баскетбол. Для «одного из ведущих» эта игра, видимо, была событием. Либо он что-то доказал, либо он что-то понял – вид у него был именно такой. После этого Игорь вдруг понял, что игра эта не только для этих школьников, но и для него самого, уже не школьника, была простым спортивным развлечением, для столичных мужиков была Доказательством Профпригодности. «Мы вот и в баскетбол играем» - говорили, думал он, эти люди про себя, и этот баскетбол означал, что они действительно живут настоящей жизнью и ещё многое могут… Развитый школьник, взасос поцеловавший студентку выпускного класса, придаёт этому поцелую такое значение, которого она ему ни в коем случае и не подумает придать. Поцелуй - это поцелуй. И баскетбол – это баскетбол, а не то, что вы думаете, господа, мстительно думал юный жестокий Игорь. Сам он испытывал отвращение к возможности стать кабинетным интеллектуалом (тусовка/кабинет/журнал/тусовка/кабинет/постель, как он себе это представлял), и поэтому этот спортивный фетишизм был для него тем, что он сам себе никогда не усвоит, чтобы не стать таким же. Теперь, пять-шесть лет спустя, он вовсе не был уже уверен, что настолько хорошо понял того «питерца».
Через день вечером была дискотека, как небольшое вкрапление «обычного» городского образа жизни, и именно по поводу дискотеки Игорь поругался с Антоном. Антон ничего в музыке не понимал. С детства Игорь, который играл на гитаре и пытался  даже участвовать в разных группах, точно знал: Антон в музыке вообще ничего не понимает. Сейчас Антон проявлял полное пренебрежение к тому, какая музыка будет играть на этой дискотеке – мол, какая им нравится, пусть такую сами себе и ставят! Игорь сначала предлагал, а потом требовал, насколько мог, чтобы ставили всё-таки не какой-нибудь «пошлый клубняк», а более или менее отборную музыку, которая позволила бы детям развивать вкус и учиться, наконец, танцевать, но Антону до этого не было дела, и он неожиданно упёрся. Пусть дети сами себе составляют плейлист.  Они и составили – таким образом, что Игорю быстро стало неинтересно находиться на этой дискотеке, и он ушёл сначала к себе, читать, а потом вообще вышел из лагеря, спустился к реке,  лёг так на прохладную траву на берегу, стал смотреть на небо, переходившее от сумерек к ночи. Он понял, что замыслы и действия Антона он перестал понимать. И понял, что это наметившееся расхождение с другом его не беспокоит. Это было возможно постольку, поскольку он всё-таки оставался на этой школе гостем. И об этом пожалел, но не сильно.
…Это было ещё не счастье, но удивительное внутренне состояние не покоя и не-непокоя, которое было, так думал Игорь, невозможно для него ещё несколько лет назад. Не хотелось суетиться, все мысли стоили одна другой, он отодвинул их. И если внимательно посмотреть на самого себя, ничего не имеет особенного значения. И это в кайф! Медная Луна появилась над лесом, когда Игорь с улыбкой подумал об этом.
И на общем заседании на следующее утро сработал обычный, давно уже в деталях знакомый внутренний механизм. Игорь рассказывал про революцию. Это была консультация по одной из политологических тем, а сам рассматривал, как обычно, сидевших перед ним ребят. По такому случаю он надел специально привезённую футболку с Че Геварой – попсовый образ, но настоящий – и расхаживал в ней перед доской с нарисованными значками социальных позиций. Вдруг ему стало смешно – по большому-то счёту, не многие достойны носить на себе изображение святых! – но он сдержался, только улыбнулся. Впереди всех сидела девушка, о которой он знал, что её зовут Аня, и что она из большой деревни недалеко от города. За эти дни он услышал от неё несколько хороших вопросов, и она была одной из тех, к кому Игорь обращался во время своих занятий. Он не мог говорить с аудиторией «вообще», ему нужен был кто-то, к кому лично в этой аудитории он обращался бы, и чьё внимание позволяло бы ему чувствовать связь; так вот эта Аня и стала такой «опорной фигурой» фигурой среди этих школьников. Улыбнувшись своим мыслям о том, что он не мог для разнообразия, например, отыскать футболку или хотя бы значок с Лениным, но сделал первое, что под руку подвернулось, т.е. поступил как сугубо нереволюционный субъект, он заметил, что Аня смотрит на Че на его груди и улыбается примерно так же, как и он сам. Не думала и она о том же? Много бы Игорь дал за то, чтобы в её голове обнаружилась такая же мысль! Тогда бы он точно знал, о чём он хотел бы с ней поговорить – и, в условиях этой школы, только с ней. И она заметила, что он заметил её улыбку, тоже. Он ничего не сказал, но, видимо, именно с этого момента Аня поселилась в его мыслях о себе и своей жизни – незаметно и всерьёз, как будто он знал её гораздо ближе и уже давно. Действие этого механизма опознаётся и узнаётся только потом, когда он уже сработал, и желания препятствовать его дальнейшей активности не возникает.        
Когда он о чём-то рассказывал на утренних консультациях, он находил взглядом Аню, обычно низко склонявшую голову над тетрадью на своих коленях. У неё была редкая теперь привычка записывать всё, что она слышала и видела на лекциях, консультациях, групповых семинарах. Игорь рисовал на доске свои схемы, а сам поглядывал в её сторону. Аня иногда поднимала на доску серьезный взгляд, потом опять писала.
Их жизненные пути, конечно, никак не могли пересечься. Даже поступи она в его университет,  окажись пространственно близко – все представления о таких возможностях были пустыми внутри себя, Игорь это осознавал с абсолютной ясностью, пусть она самому ему не нравилась. Он сам предпочёл бы влюбиться в неё всерьёз, собрать свою жизнь заново, уже вокруг этой любви. Конечно, предпочёл бы. Если бы не видел самого себя так ясно. И он был уверен, что Аня бы приняла такое воздействие его желания на собственную жизнь без сильной внутренней борьбы. Но сам Игорь понимал, что это – не более чем его собственный расчёт. Она едва ли обдумывала такую перспективу, потому что с её стороны расстояние между ними было неизмеримо больше, чем с его стороны.
Уж точно, она едва ли согласилась бы войти в его мечтательные рассуждения о домашней жизни в будущем на правах главной героини. Игорь снимал обычную однокомнатную квартиру на восьмом этаже, а мечтал о маленьком домике с верандой в частном секторе недалеко от берега реки, на окраине города. Рано или поздно он окажется способен купить себе такой дом. Построить во дворе столярную мастерскую, научиться столярному делу, а над домом соорудить мансарду для друзей и странников.
 После того, как он твердо решил больше не представлять себе примирение с Таней, Игорь не имел перед глазами образа будущей хозяйки этого дома. Вера никогда не согласилась бы на это. Игорь пытался разговаривать с ней о такой перспективе. Дитя асфальта, думал он, встречая насмешливое непонимание, дитя асфальта. Почти любой городской житель хотя бы изредка задумывается о такой жизни на уровне земли, но Вера искренне не понимала, зачем это нужно. К жителям частного сектора она относилась с сочувствием, хотя соглашалась, что хорошо иметь свой собственный двор – особенно жарким летом.
Поэтому Игорь пытался представлять себе женщину, с которой он вместе будет обустраивать этот дом – он был уверен, что никакой Веры тогда уже не будет – но никакого определенного образа у неё не было.
Аня вставала рано утром, чтобы помочь по хозяйству. Она жила деревенской жизнью, и у Игоря не было никакой возможности сопоставить свои мечтания о таком доме с её опытом. Вообще, поймав себя, что слишком много думает об этой девочке, Игорь сделал сам себе замечание. Нечего думать о  школьницах! Тем более тому, кого дома ждёт такая интересная женщина… и кто сто раз уже видел и таких девочек, и других, и каких угодно ещё девочек…  Короче говоря, осознав, что увлёкся этой школьницей, Игорь мог только ухмыльнуться по поводу самого себя. Ничего не меняется в этой жизни, подумал он.  
Утром, пробегая по берегу, он видел жизнь леса. Здесь уже давно начинался день, но если он успевал встать рано, он заставал поднимающийся  клочьями над рекой туман, и  движение рыб у самой поверхности воды, и Солнце ещё не пекло. Берег напоминал ему о древних временах, когда ещё не было никаких книг, но здесь всё было таким же, и вооружённый камнем человек так же, как он, шёл или бежал по этому берегу, и   внимательно смотрел на поднимающееся Солнце. Никто никогда уже не сможет узнать, о чём он думал.
Игорь бежал и думал, что был и один объективный фактор его интереса к этой Ане. Чёрные волосы, красная майка и короткие шорты – сочетание, которое на него всегда действовало магнетически. Она обычно сидела впереди, так что он мог видеть её лучше других, и задавала вопросы, так что он её запомнил и выделил её лицо среди других. Красный цвет и ещё – внешнее сходство с кем-то, кого Игорь даже не мог вспомнить – но сходство было, или же было ощущение неуловимого сходства... Действие этих факторов на его воображение и желание он мог и понять, и отследить, но было что-то ещё… за его действиями и интересами стояло что-то ещё.
Для внешнего наблюдателя, пожалуй, его интерес никак не проявился. Игорь пережил его как свой собственный внутренний процесс, понимая, что к самой Ане его переживания имеют косвенное отношение. Они несколько раз поговорили в столовой и после лекций. Она не ходила на вечерние дискотеки, хотя только ради того, чтобы потанцевать с ней Игорь сам туда пришёл бы. В нём вдруг проснулся эстет, и спор по поводу музыки на дискотеке стал началом их расхождения с Антоном. После четвёртого дня школы чай вместе вечером они уже не пили. Игорю, впрочем, хотелось гулять самому по себе и думать о чём-то, он уходил за территорию лагеря. В лес не пускали комары, он прогуливался по берегу реки, по пляжу, купался в тёплой воде. Однажды попробовал прогуляться с другой преподавательницей, этой девушкой с кафедры политологии, но она оказалось скучной, как он про неё и думал. Приятнее было бродить одному, думать о других женщинах, и об Ане тоже. Школа получалась однообразная и недружная, тем не менее, Игорю, всё более от всего устранявшемуся, до этого было возмутительно мало дела… История-то всё время была с ним. Антону он искренне сочувствовал, и даже считал себя козлом, но сделать ничего не хотел. Жил сам по себе. Иногда он заходил в комнаты школьников, брал у одного из них гитару (всё-таки в лагере инструмент оказался!), пел свои любимые песенки, которые ни один из них не знал, но Игорь видел по глазам, что по крайней мере эмоциональный фон этих песенок чем-то отзывался в них. Эгоисту Игорю этого было достаточно.
…Ближе к концу школы несколько детей подошли к нему возле волейбольной площадки, и спросили, зачем Игорь занимается тем, чем занимается, Игорь об этом рассуждал на консультациях – о радости узнавания нового, о первичном чувстве удивления, из которого рождается интерес к миру, а из него – философия и наука. И что он был очень рад и благодарен Неизвестно Кому за возможность сделать участие в этой жизни, в этом приближении к истине, своей профессией. С ней, может, и не разбогатеешь, но всё же и от голода не умрёшь.
Кажется, детям такого ответа было достаточно. Был ещё и второй ответ у Игоря, но конечно, им он его не сказал. Этот ответ появился у него год назад, когда они вместе с Верой и её семьёй отдыхали на выходных за городом. Вверх по реке нашлось такое место, редкое в окрестностях города, где никто никогда ничего не строил. В плоских зелёных холмах текли ручьи, образуя небольшие болотца с камышами и шумными птицами, березы возвышались над кустами смородины, любимой лесной ягоды Игоря. Это место, и как туда проехать, знал отец Веры, лыжник и в прошлом альпинист. Он давно уже лучше всех изучил ближние и дальние окрестности города, длинными одинокими лыжными переходами, как охотник, исчертил ими все окрестные поля и холмы. Он и увёз их туда. Игорь очень уважал этого человека, и ему очень нравилось с ним разговаривать, в отличие от Вериной мамы. (Зимой он умер, а мама осталась). Четыре дня они жили там вдали от всех, собирали ягоду и грибы, а вымотанный длительной командировкой брат Веры спал прямо у костра на спальнике.
Игорь помнил, как они сидели с ним и Вериным отцом возле костра, неторопливо пили чай, и беседовали. Это были разговоры избранных, без напряжения переходящих от одной возвышенной темы к другой, довольных собой и собеседниками. Старший брат веры и отец часто спорили между собой, не сходясь почти ни по каким «мировоззренческим вопросам» – любимый отец и старший, успешный сын – и Игорь чаще соглашался с отцом, а не с братом. С той стороны костра смотрела на них с улыбкой задумчивая Вера. Игорь иногда переставал следить за нитью разговора двух почти-родственников (тогда он был ближе к этому, чем теперь), а только слушал их голоса, смотрел на Веру, и наблюдал за всем происходящим со стороны. Он нравился сам себе, сидящий у костра в камуфляже и поддерживающий такой разговор; нравилась любимая, на пеньке напротив, близкая настолько, что сидели они рядом или чуть поодаль – это не имело значения для их непрерывной телесной связи; и эти двое любимых им мужчин, разрезающие мясо на шашлык и говорящие о русской цивилизации – неспешно, на отдыхе, что могут позволить себе делать только серьезные и настоящие люди – вот так об этом говорить… Тогда он понял, что для него вся эта ситуация обеспечена возможностью на равных поддерживать такой разговор. Всё-таки для этого надо было и много знать, и уметь распоряжаться этим знанием, уложенным в голову и потом постоянно переделываемым, подновляемым, уточняемым… И знать свой предмет, мало кому интересный - подумаешь, историография России – и видеть дорожки от него к другим предметам, выходы, которые открывали бесконечную возможность двигаться от темы к теме, не теряя связь с теми позициями, откуда вышел и где крепче всего… И уметь говорить об этом, вот так, как они – не спеша и последовательно, разворачивая один подход, рассматривая его, сворачивая, двигаясь дальше… Эти двое мужчин посвятили себя делу мудрецов, Игорь был допущен в их клуб – не потому, что жил с Верой, не на худо-бедно гарантированных правах будущего родственника, а гораздо доверительнее, как собеседник.
Вот ради этого, ради такой причастности, ради этого – всё, сказал он вдруг себе тогда. Костёр горел, Верина мама заваривала чай, совы кричали где-то в холмах. Так Игорь себе запомнил те дни.
Продолжать разговор, подумал он, нам дано счастье продолжать разговор. Мы, профессиональные говоруны, мы допущены к разговору. Потом он об этом прочитал, но сначала сам пережил это ощущение. Здесь, на школе, Игорь мог поговорить об этом только разве что с Аней. Друг Антон всё это понимал и так, испытывая удовольствие от общения с ним, Игорь никогда не затрагивал каких-то слишком близких к сердцу тем. Вместе они пили чай и говорили о политике, либо обсуждали ход школы, взаимно решив не говорить, о любви и, так сказать, о смерти. Дети… на то они и дети. С Аней Игорю как раз хотелось говорить о смысле происходящего здесь, да и вообще о своей жизни. Просто потому лишь о своей, что свою жизнь он знал лучше, чем жизни других.
Вечером восьмого, предпоследнего дня они одновременно вышли из учебного корпуса, Аня задала вопрос по семинару, Игорь ответил и, разговаривая, они стали гулять по лагерю – по асфальтовой дороге, окольцевавшей все жилые корпуса. Длина дороги была небольшой, но кружить по ней можно было сколько угодно.
Они говорили об истории России, теории которой – насколько возможны теории  такого странного явления, – только что обсуждали на семинаре, об историческом факультете, который Игорь закончил, и куда Аня собиралась поступать,  и о людях, которые этим занимаются. Он не удивился, узнав, что Аня хочет заниматься археологией – половина поступающих на исторический факультет хочет заниматься этим. Он знал, что чаще всего эти надежды не сбываются, но не стал этого говорить. Аня рассказывала о запасниках краеведческого музея своей деревни,  о каких-то обрывах над рекой с выбросами керамики, и прочее. Она говорила, он внимательно слушал. И представлял себе и видел, как она ползает по этим обрывам, ищет эту керамику, и волновался от этого видения.
Пока она говорила, Игорь вдруг осознал, что слушает её и воображает эти картинки вовсе не как преподаватель Летней школы, кандидат наук, взрослый молодой мужчина, и прочая, и прочая... а так, как слушал бы её как её ровесник. И хочет держать её за руку – нежно, как держал бы школьник. 
И смысл этого ощущения, вдруг пронзившего его, был в том, что никакого возраста у него нет, что всё, что когда-то происходило с ним, может произойти вновь и вновь, что какие-то способы видеть и переживать окружающее, окружающих и самого себя, обычно закрытые изнутри, если они открылись хотя бы однажды, могут когда угодно открыться заново, и что обычно они и закрыты-то, только чтобы не оцепенеть от напряжения и насыщенности каждого мгновения… И когда это открывается, самое естественное состояние – это бесконечная нежность к тому, кто оказывается рядом.  Потому что кажется тогда, что в бесконечном мире всё-таки нет никого ближе.  Игорь подумал сразу же, что Аня и нужна была ему, чтобы открыть это привычно закрытое изнутри что-то – оно просилось, и возможно, то же самое происходило и с ней, и вот они и встретились. Нежность к тому, кто мгновенно оказывается способен заменить собой весь мир, можно спутать с любовью, даже сохранить эту нежность на всю жизнь, и это не худшая подмена… Игорь почувствовал, что лично для него школа уже случилась, и бесследно не пройдёт. И ещё он осознал, что идёт и широко и глупо улыбается. Впрочем, всё это время он продолжал внимательно слушать, и Аня ничего не заметила.
Там, под другим и несбыточным небом, я – это не я, а ты – это не ты, и там случится – случилось бы – гораздо больше, чем теперь и здесь... А здесь, я пойду сейчас к себе, и ты, школьница, пойдёшь в свой корпус, продолжим разговор, если живы будем, на следующей школе! Так они и сделали, и он и она – разошлись, оба не без сожаления.
Придя к себе, Игорь зажёг лампу и сел за стол с пустой и звонкой головой. И долго так сидел, всматриваясь в пустоту в голове, в груди, везде, где можно было бы найти в теле место для пустоты – была пустота. Она же – не то лёгкость, не то просто ощущение хорошо отлаженного механизма. В таком состоянии что-либо читать ему и в голову всерьез не приходило. А ему, точно как школьникам, жалко было ложиться спать в последнюю ночь. И особенно – после разговора с Аней, и после всех событий особенно последнего дня. Игорь встал и пошёл к Антону.
Антона на месте не было. На звонок он тоже не ответил, и Игорь понял, что Антон решает финансовые вопросы с приехавшей вечером бухгалтершей или занимается каким-то подобными вопросами. У него было совсем немного свободного времени на этой школе, у Игоря – слишком много, и он уже много раз об этом пожалел. Но, приехав на правах гостя-эксперта, он так же и заканчивал эту школу, и о чём и как Антон говорит с администрацией, Игорь никогда не интересовался узнать. Итак, делать было нечего. Надо было бы зайти к детям, хотя бы чтоб своим авторитетом усилить авторитет вожатых-организаторов. Но в том корпусе, на крыльце которого он стоял, было темно и тихо, до других корпусов идти поленился – не поленился, а расхотел – и очень медленным шагом вернулся в свою комнату. Написал несколько сообщений друзьям. К привычным и не волнующим мыслям о Вере примешивалось повторяющееся воспоминание о прогулке с Аней, и всё это превращалось в какое-то неопределённое, фоновое настроение радости. Игорь попытался распутать сплетенные мысли, махнул рукой, пожалел, что нет здесь подходящей по настроению музыки, и наконец-то лёг спать. И увидел какие-то детские сны.
Утро дня разъезда, последнего дня школы, оказалось туманным и отрешённым – влажный воздух как будто глушил все звуки. Ночью готовился дождь, до него дело не дошло, но в воздухе скопилась влага. Игорь ступал по тонким сосновым веткам, в последний раз обходя по периметру лагерь, и ни одна ветка не издала звука. Они прогибались под его ногами, пружинили в траве. Игорь спустился к реке. Вода была мутнее, чем обычно - в верховье дождь всё-таки собрался и выпал ночью, и над водой висела полоса тумана. В тишине как будто можно было услышать какое-то шуршание, словно поток воды задевал песчаные берега и от этого шуршал. С другого берега покрикивала какая-то птица.
Игорь сел на траву, вытянул ноги к самой воде, бросал щепки, и они уплывали вниз по течению. Ему хотелось подумать о статье, которую он начнёт писать сразу по возвращению в город, но пока ещё он прислушивался к шороху воды, наблюдал её течение. В лагере далеко за его спиной начинались приготовления к разъезду, закончилась школа. 
Тут из кустов, прямо над головой Игоря, вышел потный Антон в футболке и шортах, я тяжёлым дыханием после пробежки. Прошёл практически сквозь Игоря, встал на полосу песка возле края воды, и стал разуваться и раздеваться перед заплывом. Игорь, полулёжа в мелкой прибрежной траве, с улыбкой смотрел на него.
– О чём думаешь? – спросил его Антон, снимая часы с руки.
– О счастье, - честно ответил ему Игорь.
– Нашёл себе, чувак, о чём думать! Это выдумки. Никакого счастья не существует! – негромко и жизнерадостно заявил Антон, размахнулся, нырнул и поплыл в тёплой мутной дождевой воде, в сторону тех кустов,  где кричала птица. И брызги летели над рекой вокруг него.

 июль 2006 –июль 2008