Я здесь каждый раз чувствую себя как эта…как какая-нибудь…ну.. даже не знаю…в общем не знаю.. в общем… как рыба в воде.

(записано редколлегией – г.Белгород)

Рыжая борода и атласные ягодицы: мир без Другого или утверждение случайности?

Странное ощущение возникает, когда читаешь «Пятницу» М. Турнье. Но и сама эта странность –– не менее странная. М. Турнье создает особое пространство действия –– пространство «между», где происходят непрерывные столкновения: Робинзона и Пятницы, неба и земли, порядка и хаоса, созидания и разрушения, смысла и бессмысленности, высокомерия и беззаботности, точки и линии, причины и следствия, Я и Ничто, индивидуальности и анонимности и т. д. Столкновение –– это именно пространство «между», не схватываемая, не дающая себя зафиксировать полоса, когда нельзя сказать, на какой ты стороне. Стороны исчезают, поглощаясь и растворяясь друг в друге.

Пространство и время оказываются не просто вывернутыми наизнанку; они сбрасывают с себя все одежды (кропотливо скроенные и надетые на них Обществом и Цивилизацией) и –– прихватив с собою ножницы –– отправляются кроить самих себя и друг друга: пространство –– время, а время –– пространство. То есть что делает М. Турнье в своем романе? Он фактически распускает швы, зашнуровывающие эти стихии в тугой корсет рациональности и упорядоченности. Странным образом нарезаемые «случайно» пласты временной и пространственной протяженности –– переплетаясь друг с другом, сталкиваясь, наваливаясь один на другой, падая, смешиваясь, крошась и затвердевая –– конструируют свою собственную реальность. Реальность «случайного».

Но –– опять же –– странно: даже случайности не удается ускользнуть от осмысленности. Она оказывается схваченной неустранимым стремлением к конструированию смысла этого случайного. Причем, чем случайнее случайность, тем большую важность и значение приобретает придаваемый ему смысл. Робинзон, размышляя о Пятнице: «пятница» –– Vendredi, что означает «день Венеры». ?…? для христиан пятница –– еще и день смерти Христа. Рождение Венеры, смерть Христа…Невольно чувствую в этом совпадении –– вполне вероятно, случайном –– важный смысл, пока для меня непостижимый и пугающий…». Присутствующие здесь еще два сигнала –– страх и непонятность. Их возбуждающая притягательность –– притягательность смерти, обостряющая переживание значимости случайного.

Роман начинается с утверждения случайности: Робинзон вытаскивает одну за другой из колоды таро карты, по которым капитан ван Дейсел предсказывает ему будущее. Это интригующий момент. Во-первых, Робинзон попадает в каюту капитана ненамеренно, из-за разбушевавшегося урагана. Случай «вынуждает» его спуститься в каюту ван Дейсела, в свою очередь, предоставляя случай капитану. И опять опасность и непонятность (в словах ван Дейсела). Это второй момент. Бушующая стихия, игра в вероятность, игра в случайность. И бесцеремонная ирония капитана. Случайное противостоит серьезному. Серьезность –– частая попутчица важного, значимого. Случайное, с сопутствующей ему бессмысленностью, оказывается странным образом обремененным грузом значительности. И чем бессмысленнее –– тем знаменательнее. Что это? Случайность значимости бессмыслицы или значимость ее случайности?

Если о братьях-близнецах можно сказать, что у них одно лицо на двоих, то «близнецы» М. Турнье и Д. Дефо –– странные близнецы. Если вообще «братья». Что объединяет эти две «пары»? И две ли? И «пары» ли? Единственная точка, где эти Реальности «нереального» идентичны –– это Имя. Робинзон и Пятница. Робинзон и Пятница Дефо. Робинзон и Пятница Турнье. Но, «Робинзон…» у Дефо. И «Пятница» у Турнье.

Пятница –– это воплощенная случайность. Его смех –– это динамит, заложенный под рельсы важности и серьезности Робинзона. Взрыв пороха в пещере –– это взрыв смеха Пятницы, безудержного хохота, который сметает и переворачивает весь смысл действий Робинзона. Взрыв –– непреднамеренный, случившийся случайно. Само появление Пятницы в «мире» Робинзона Турнье –– случайность: случайное спасение в результате (или не в результате?) случайного промаха. Какое нагромождение случайностей!

Порядок и смысл Робинзона; хаос и случайность Пятницы

Загадка времени все время занимает Робинзона. Порядок связан с временной последовательностью, закономерностью причины и следствия, с утверждением непрерывного времени. Случайность –– это «взрыв времени», революция, переворот причины и следствия. Это время вспять, время вне времени, время, тонущее в самом себе, убегающее от самого себя и преследующее самого себя. Охотник и дичь –– одно и то же. Но не цикличность повторения. Вечность мгновения и мгновение вечности. Это просто одно и то же, и одновременно ни то и ни другое. Не расшифровываемая трансформация реальности. Вечно длящееся сегодня.

Случайность –– это непредсказуемость. Это небрежность. Внезапность.

Музыкальный инструмент, сконструированный Пятницей из головы и кишок убитого им «великого козла», начинает звучать лишь при неуправляемых порывах ветра. Это музыкальный инструмент, не имеющий музыканта, лишенный обладателя. Единственный исполнитель производимой им музыки –– тот, кто менее всего знает о странной партитуре. Музыкант, не слышащий своей музыки. Музыки чистой случайности. Она может зазвучать так же внезапно, как и исчезнуть, стоит ветру утихнуть. Но это не обычное исчезновение. Это исчезновение не как прекращение существования, а смена партии, музыкальной темы; музыка никуда не исчезает, она присутствует везде на острове, она –– суть самого острова.

Звуки, шорохи, скрипы, шелест, голоса, шепот, свисты заполняют собой все пространство острова, пронизывают зигзагами воздух, повисая в нем тяжелыми алмазными подвесками, змеевидными отростками проникают в почву и –– постепенно –– в самого Робинзона; тонкими серебристыми паутинками щекочут ноздри, сверкают в потоках влажно струящегося света, невидимыми лентами обвиваются вокруг тела, отрывают от земли, опьяняя, одурманивая ароматом красок и звучаний, оставляя настоящее без прошлого и будущего, где прошлое –– это струйка дыма, исчезающего на горизонте, а будущее –– прозрачная пленка не-существующей бабочки, сбрасываемая гусеницей в процессе вечного превращения. И лишь бесконечно огромное пространство между двумя рожками гусеницы, в сравнении с которым бесконечность вселенной –– лишь слеза муравья, ползущего по сгибу раковины улитки, ползущей по следу муравья, –– и есть настоящее. Настоящее, играющее всеми оттенками расстояний, звучащее феерическими взрывами тишины. Музыка, завораживающая своей невозможной возможностью и неуправляемой организованностью.

Чтение Библии Робинзоном основывается на случайности. (Смысл и значимость конструируемой таким образом реальности легитимируются через апелляцию к надличностному и божественному.) Робинзон открывает книгу на первой попавшейся странице и читает ее, затем закрывает и таким же случайным образом открывает снова. При этом после каждого прочтения он переосмысливает, переживает, переозначивает реальность; конструирует мир. Его чтение –– это чтение в режиме интерактивности.

Случайность в определенной степени противостоит реальности. Случайность – это возможность другого, «упрямо пытающегося сойти за реальность». Утверждение случайности –– это утверждение другого мира Другого. Случайность –– это возможность. Всегда вероятность другой возможности, отклоняющейся от за-данной. Корабль («Белая птица») появляется лишь в силу того, что случайно отклоняется от курса. И своим отклонением он оповещает о своей реальности, он утверждает свою реальность, как возможность Другого. В то же время отклонение от курса корабля, на котором плывет Робинзон, –– это уже существующая реальность, разрушающая сама себя и этим утверждающая другую реальность, существующую как возможность. Также уже существующую. Или по-другому: это иллюзия, разрушающая одну иллюзию и создающая другую иллюзию. Случайность –– это относительность.

Это игра

Все, что происходит с Робинзоном Турнье, не подчиняется рациональной логике. Режим функционирования реальности здесь –– это режим бросания игральных костей. Напряжение. Замирание. Бросок. Ожидание. Тишина. Неизвестность. Взлет. Падение. Следующий бросок.

Город

Город. Непрерывность рождений и смерти; средоточие звуков и запахов; нервный узел, вбирающий в себя бесчисленные нити мыслей и действий, пропитанных потерями, маленькими разочарованиями, страстями, неудавшимися встречами, несостоявшимися проектами. Больные и здоровые лица, здоровые и нездоровые желания. Взгляды, множество взглядов, рассеивающихся в толпе и в пространстве больших и маленьких улиц; ищущих во дворах и подъездах домов, витринах и окнах: внутри, снаружи и сквозь стекла; пойманных взглядов: тех, что желали быть пойманными и схваченных случайно –– добровольные жертвы визуального насилия. Жизнь города, большого, маленького провинциального, промышленного, всякого, –– каждодневное омовение в волнах выплескиваемых в зной, дышащих жаром не/довольства маленьких слов маленьких людей. Слаженная перистальтика единого организма в звуке. Устроенность, распознаваемая по запаху. Запахи, ежедневно затопляющие улицы города –– незримое прикосновение города к каждому. Шелк ухоженных тел и тела, пропитанные мочой и потом, вывернутая наизнанку кожа в цветных разводах опухолей и язв –– все выставлено напоказ, откровенность в качестве разменной монеты, автоматически выдаваемая городом уже на вокзале. Близость этих тел друг к другу –– словно некий неустранимый изъян, получивший статус обыденности. И в этом странном соседстве –– ни прямого соприкосновения, ни непосредственного взаимодействия. Но –– всюду бесчисленные посредники, обеспечивающие связь и взаимообмен всех частей. Знаки, являющиеся знаками жизнедеятельности города: продукты, деньги, вещи, слова, действия. Реальность города принадлежит порядку исключительно знакового. Город –– словно организм, составленный из различных знаковых систем; тело, покрытое отметинами непрекращающегося производства и потребления знаков, визуальных, аудиальных, тактильных и т. д. Их всепроникаемость настигает то, что уходит от непосредственного контакта.

Городской воздух оглушен звуками, так же как он отравлен запахами. Насыщаемый звуками, он обретает вес: ощущение вибрирующей и колеблющейся тяжести, требующей для своего распознания дистанции, поскольку та наиболее ощутима лишь при приближении к городу или удалении от него. Как будто есть какая-то невидимая граница, при пересечении которой город раскрывается, обдает своим пряным ароматом повседневной суеты, обволакивает своими ежедневными запахами и звуками, заключает в свои незаметно-крепкие объятия. Почти мгновенное погружение и уже невозможно отделить звуки от пространства, поглощаемого ими в нескончаемых, перекрывающих друг друга отражениях. Поглощение само стало знаком, «неустранимой модальностью» бытия современного человека со всей присущей последнему двойственностью, заключающей в себя неразрывность процессов поглощения и отражения в их взаимной обусловленности. Среда, где вещи и люди, а в конечном счете знаки, бесконечно отражаясь по достижении границы раздела друг друга, в силу дефицита пространства начинают поглощать самих себя. Возможно, город как знаковая система –– система, способная вобрать и интегрировать в себя все, поскольку все может стать знаком.

Любой город обладает ритмом, который не сводим лишь к выбрасываемым им каждое мгновение вовне звукам. Единый регулирующий ритм города –– это некое общее пространство функционирования знаков. Серии взаимодействий, соединения и разрывы в цепи отдельных повседневных событий могли бы составить внешний контур этого функционирования, то есть то, что в конечном счете поддается визуальной фиксации; ритм же–– это некий скрытый эффект действия рассеянных знаков. Город поэтому всегда имеет несколько карт: географическую, но также и различного рода дополнительные знаковые карты. Можно было бы заняться топографией символического пространства города –– составить карту его ритмики. Но для этого недостаточно было бы определить основные точки скопления знаков, места их наибольшей плотности и насыщенности (вокзалы, рынки, рестораны, стадионы, общественный транспорт…), т. е. выделить нервные узлы, где сплетаются бесчисленные нити пресекающихся потоков людей, вещей и информации. Поверх этой топики следовало бы нанести, помимо линий и траекторий движения знаков, пути трансформации знаковой модальности на уровне отношений.

Объективированная знаковость города – деньги, дома, надписи, автомобили… – с одной стороны, и невидимая, скрытая, завуалированная знаковость, с другой – отношения. Вещи равнодушны на уровне объективированной знаковости, они взаимодействуют, трансформируют друг друга, меняются, но лишены аффектов. Аффект возникает на уровне взглядов, жестов, слов, на уровне дыхания, объятий, на уровне памяти. Фраза: «Не помню…»